Russe comme non maternelle / Русский как неродной


Table des matières La poétique de la désauthentification (préface) Quelques précisions concernant le titre Russe comme non maternelle (diplôme de licence)

Du livre «Les idées vertes incolores farouchement endormies» (SPb, 2012) Poème de la solidarité Incident Rapport d’expert Du livre «Reported speech” (NYC, 2018) D’une série “Ready written” (2012) Selon la Constitution Réponse à une certaine exposition provocatrice d’art contemporain critique D’une série “Hors-sujet” (2013) Informations sur les récoltes Chers professionnels de la culture et des médias D’une insolite métamorphose en salaud D’une série “Poèmes pour la route” (2014) Tout ce qui touche aux jours de la semaine Villedeparis D’une série “Paroles de mes ami(e)s” (2015-2022) Paroles d’Oleg Paroles de Lisa Paroles de Sveta Paroles de Natacha Paroles de voyageurs russes accompagnés de leurs enfants Paroles des émigrés russes (La vague loin derrière la première) D’une série « Lost deadlines, ou demandes de participation acceptées jusqu’à » (2017-2020) automne 2017) candidature à l’Université Européenne (SPb) automne 2018) n’a posé sa candidature nulle part printemps 2019) un projet rejeté pour « L’avenir selon Marx » automne 2019) un brouillon pour l’Institut de littérature mondiale printemps 2020) un brouillon de la lecture-performance pour Gießen D’une série “Cycle de quarantaine” (2020) La thèse comme expérience psycho-physiologique Daily new death D’une série “Poèmes sur l’histoire de la littérature” (2016-2021) Taxonomie Vous, vous alliez aux champs récolter les patates A l’occasion d’une rencontre avec Michel Deguy Brève histoire de la poésie (XXe siècle) D’une série “Le russe comme non maternelle” (2021-2022) Échapper à la servitude Russkaja raskladka (Disposition des touches d’un clavier russe) Hymnes de Neukölln


Notice bi(bli)graphique

Pavel Arsenev
Né en 1986 à Leningrad (URSS), est un poète, artiste et théoricien. Auteur des 7 livres de poésie en russe, anglais et italien (éditions bilingues)
  • «To čto ne ukladyvaetsja v golove / Things that won’t fit inside your head» (Petersbourg: AnnaNova, 2005),
  • «Bescvetnye zelenye idei jarostno spjat / Colorless green ideas sleep furiously» (Moscou: Kraft, 2011),
  • «Spasm of Accomodation» (Berkeley: CommuneEditions, 2017),
  • «Reported speech» (New York: Cicada Press, 2018),
  • «Lo spasmo di alloggio» (Osimo: Arcipelago Itaca Edizioni, 2021),
  • «Russo come non nativo» (Macerata: Seri Edizioni, 2023/4),
  • «Le parole dei miei amici» (Poesia Minima, 2024).
Docteur ès lettres (Université de Genève, 2021) et auteur d’une monographie « La “littérature du fait” : un projet de positivisme littéraire en Union soviétique dans les années 1920 » (Nouvelle Revue Littéraire, 2023)
Rédacteur en chef de la revue littéraire et théorique [Translit] (2005-2023) Laureat d’Andrey Bely Priх (2012)
Résident du Centre international de poésie Marseille (CipM) (2022). Basé à Marseille.

(далее…)

Русский как неродной / Russo lingua non materna

Capture d’écran 2023-11-28 à 18.56.09

Presentations:

5 of December, University of Pisa

Capture d’écran 2023-12-02 à 13.13.12

Convegno internazionale di studi «Le vicende dei testi: Tra Samizdat, censura e tamizdat» (Dipartimento di Filologia, Letteratura e Linguistica, Aula Magna di Palazzo Boilleau, Via Santa Maria, 85)

18.00 Lettura di Pavel Arsen’ev. Zoom

Russkij kak nerodnoj — Russo come lingua non materna intervengono Cecilia Martino e Marco Sabbatini.

Programme

 

Литература факта и проект литературного позитивизма (НЛО, 2023)

Capture d’écran 2023-08-22 à 11.48.26

Павел Арсеньев. Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

2023. 140 x 215 мм. Твердый переплёт. 552 с. ISBN 978-5-4448-2129-9

Монография посвящена советской литературе факта как реализации программы производственного искусства в области литературы. В центре исследования — фигура Сергея Третьякова, скрепляющего своей биографией первые (дореволюционные) опыты футуристической зауми с первым съездом Советских писателей, а соответственно большинство теоретических дебатов периода. Автор прослеживает разные способы Третьякова «быть писателем» в рамках советской революции языка и медиа — в производственной лирике, психотехнической драме и «нашем эпосе — газете». Каждая из стадий этих экспериментов требует модификации аналитического аппарата от чисто семиотической призмы через психофизиологию восприятия к медиа анализу носителей. Заключительная часть книги посвящена тому, как литература факта смыкается с аналогичными тенденциями в немецком и французском левом авангарде (зачастую под непосредственным влиянием идей Третьякова, как в случае Беньямина и Брехта), а затем продолжается в такой форме послежития фактографии, как «новая проза» Варлама Шаламова.

Павел Арсеньев — поэт и теоретик литературы, главный редактор журнала [Транслит], лауреат премии Андрея Белого (2012). Доктор наук Женевского университета (Docteur ès lettres, 2021), научный сотрудник Гренобльского университета (UMR «Litt&Arts») и стипендиат Collège de France, специалист по материально-технической истории литературы XIX–XX вв.

Читать фрагмент (содержание, предисловие, введение)

Электронная версия доступна на amazon


Связанные публикации:

Наука труда. Техника наблюдателя и политика участия // polit.ru_pro science / syg.ma (опубликованный отрывок)

Корабль, на полном ходу перестраиваемый в завод // gorky.media
Диалог о книге с Эдуардом Лукояновым

Литература и материальность голоса // nlo.media
Беседа с Татьяной Вайзер для подкаста «Что изучают гуманитарии/Антропология культуры»

Колхозная форма повествования, или Как деколонизировать советскую литературу  // polka.ru + Репортаж из «Коммаяка» // юга.ru

The Radio of the Future and Futurist Poets as its First Enginеers // Komodo 21 N°19 / Voix sur les ondes

Рецензии:

Capture d’écran 2023-09-13 à 12.22.14


Связанные мероприятия:

  • 13 декабря лекция «Об истории языка, документации заурядного и литературном позитивизме»и презентация книги на факультете филологии и искусства Лозаннского Университета

msg730643067-104519

  •  Видео-запись лекции

Беззащитная диссертация & роман-в-равелине (предисловия к Чернышевскому)

image001

В своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности», которую Чернышевский защитил в 1855 году, он оспаривает эстетику немецкого романтизма и предлагает «различать то, что чувствуется на самом деле, от того, что только говорится». Публицист не только сталкивает идеал с жизнью, но и противопоставляет бесплотность означаемого («идеала, который существует в воображении художника») материальности означающего (самой действительности).

Поэт и филолог Павел Арсеньев, написавший предисловие и послесловие к новому изданию «Эстетических отношений…», утверждает, что Чернышевского можно назвать первым русскоязычным медиакритиком, и подключает новейший критический аппарат, доказывая непреходящую актуальность текста, оставшегося практически незамеченным при жизни автора.

Мнение, будто бы «желания человеческие беспредельны», ложно в том смысле, в каком понимается обыкновенно, в смысле, что «никакая действительность не может удовлетворить их»; напротив, человек удовлетворяется не только «наилучшим, чтó может быть в действительности», но и довольно посредственною действительностью. Надобно различать то, что чувствуется на самом деле, от того, что только говорится.

В частности, в своей диссертации Чернышевский обращается к теории воспроизведения в искусстве на примере техники гравюры и дагеротипии. По его словам, «теория воспроизведения, если заслужит внимание, возбудит сильные выходки со стороны приверженцев теории творчества. Будут говорить, что она ведет к дагеротипичной копировке действительности». Позднее философ Вальтер Беньямин назовет дагеротип поворотным пунктом в истории искусства.

В послесловии Арсеньев перекидывает мост от «Эстетических отношений искусства к действительности» к самому известному сочинению Чернышевского — роману «Что делать?», существенно повлиявшему на развитие российской критической и политической мысли, в том числе на редакцию журнала «Современник» и близких к ней передвижников, а также на тезисы Ленина, Плеханова, теоретика производственного искусства Бориса Арватова и на литературу позитивизма в целом.

 Подробнее на сайте V-A-C Press

 

image002

image003

image005

Diapositiva 1

Lo spasmo di alloggio (Arcipelago Itaka, 2021)

Le mie poesie sono state pubblicate in traduzioni di Paolo Galvani da Arcipelago Itaka Edizioni, in una raccolta intitolata «Lo spasmo di alloggio«, che è la mia esatta diagnosi oftalmologica, e allo stesso tempo un riassunto di tutti i lanci di Odisseo.


Lo spasmo di alloggio Lo spasmo di alloggio è un disturbo del lavoro del muscolo ciliare, causato dalla tensione continuata dell’occhio, che persiste anche dopo che l’occhio ha cessato di fissare un oggetto vicino. Inducono lo sviluppo dello spasmo di alloggio: • la cattiva illuminazione del luogo di lavoro; • la mancanza di corretti orari della giornata; • il coricarsi a ora tarda; • l’alimentazione disordinata per tempo e qualità; • la permanenza limitata all’aria aperta; • la trascuratezza nella ginnastica mattutina, nell’esercizio fisico e nello sport; • l’indebolimento generale della salute. Lo spasmo di alloggio si incontra più spesso nei giovani. Con l’età avviene il mutamento naturale dell’alloggio. La causa è il compattamento del cristallino. Esso diventa sempre meno plastico e perde la capacità di cambiar forma. Lo spasmo vero e proprio nell’età adulta è un fenomeno raro, che si incontra in gravi disturbi del sistema nervoso centrale. Si osserva lo spasmo di alloggio anche nell’isteria, nelle nevrosi funzionali, nelle contusioni generali, nei traumi cerebrali interni, nei disturbi del metabolismo. Un’attività visiva intensa a una distanza vicina conduce a uno spasmo di alloggio. In questo la contrazione persistente del muscolo ciliare non passa neanche quando l’occhio non necessita di tale contrazione. Tutto questo conduce a un rafforzamento persistente della capacità rifrangente dell’occhio, pertanto si può considerare come miopia (falsa miopia). Lo spasmo di alloggio può successivamente diventare vera e propria miopia.


Il libro è bilingue (da una pagina Pavel — dall’altra Paolo), provvisto di una speciale prefazione scritta dallo stesso Paolo, per la quale un grazie di cuore!
Già ordinabile sul sito dell’editore
 
Le altre mie pubblicazioni poetiche in lingue europee si trovano qui


La presentazione è avvenuta il 27 novembre nell’ambito del festival della poesia ad Ancona. Dettagli dell’evento / video
. 

Il 4 febbraio si sono esibiti a Bologna in Lettere nell’ambito di DOUBLE BIND. Dettagli in italiano sul festival a cura di Francesca Del Moro. Video  Anastasia Ivanova. Il 15 dicembre incontro con l’autore e letture nell’ambito di Licenze Poetiche XXI  presso Bottega Del Libro (Macerata). Curatore del Festival Alessandro Seri. Video


Recensioni:


 

Интервью с Paidiea о производственных субличностях

Всю прошлую осень мы редактировали книгу Саши, в которой повторяющейся сценой была встреча философов разных эпох и традиций за игрой в бильярд, в которой всегда все могло пойти как-то не так — шары разлететься, сукно прорываться, а кий использоваться не по назначению. Чаще всего за этим спортивным снарядом сходились Юм и Кант. В соседнем помещении (и главах) располагалась стеклоплавильная печь Локка, куда тот на пару с Декартом совали руки и оценивали непосредственную фактичность впечатлений. В дальних комнатах толпились и так называемые спекулятивные реалисты — с их архи-ископаемыми и тому подобный хлам («Квентин и его философский камень», «Харман-3: объекты пробуждаются») . Все это походило на такое сновидение, в котором обнаруживаются все новые комнаты в квартире с давно известным периметром, пока наконец не стало книгой, где все эти производственные цеха и досуговые помещения уживаются в соседних главах.
 
Наконец этим летом, когда книга уже разлеталась как бильярдные шары по лузам, мы стали часто бывать в гостях у Саши — с одним пятилетним любителем настольных и прочих игр, поскольку там, в этой комнате был обнаружен настольный бильярд! Ну а пока игра шла (разумеется, без всяких гарантий соблюдения предустановленных правил), мы сидели в этой комнате с приглушенным светом и разговаривали — на видео ниже такой разговор Александр Белов и Саша Монтлевич (за кадром, иногда скользит тенью по стене и появляется в зеркале) об эвристической ценности момента пробуждения, практике вымечтывания себя, профессионалной шизофрении (под возгласы юного бильярдиста «О, сразу два!») и производственных субличностях, которых каждый из нас насчитывает не на одну профессию.

Синопсис первой части:

  • как составить список своих регалий, не обладая ими?
  • от прожектируемой — в сv и такси — субъективности к целиком вымышленной биографии, основанной на документальных событиях
  • существуем ли мы до того, как садимся в конкретную машину (в ходе автостоп путешествия) или оказываемся перед другим — кино — аппаратом
  • драматические персоны (personae), вымышленные держатели поэтической речи и производственные субличности
  • от коротких анонсов и агитационных поэтических текстов к крупным историко-научно-литературным нарративам
  • институциональная этика и скандал рекурсивного кураторства своих работ
НЛО170

«А сейчас я скажу то, что ты вставишь в стихотворение», или технологии революцинного сюрреализма П. Арсеньева

В Новом Литературном Обозрении №170 (4/2021) опубликована подборка

Без имени-1

Блок «СЮРРЕАЛИЗМ НА МАРШЕ? ДА – ДА!», собранный Александр Скидан и содержащий его собственную статью и поэму Matvei Yankelevich, опубликована также обширная статья Олега Горелова о «технологиях революционного сюрреализма» поэтических текстов и художественный действий.

mag__SPb-Digest-19-04__P-Arsenyev-1

Interview for St Petersburg Digest

For over 10 years, Pavel Arsenyev has been actively involved in the literary process of St. Petersburg and Russia as a poet, artist, theoretician, and critic. For the past two years, he has been doing this all while abroad. We discussed with Pavel the peculiarities of contemporary art, the specifics of research and trends in contemporary poetry

By Aleksandr Manuylov
Photo Daniil Rabovsky
Venue Workroom on Marata st.

AM Pasha, you are simultaneously engaged in art and science. Is it difficult to switch cases?

PA In order to measure the complexity of switching between the cases of science and art, you must first clarify how their “keyboard layouts” differ. If art is a kind of careless way of life; canvases and bottles scattered around the workshop, and science is a cabinet activity, accompanied by glasses and a bald head, it would be almost impossible to switch between them. However, it seems to me that both of these areas are a betrayal of something, which is actually whole, and it is in our power to resist its disintegration into isolated specialties. Nietzsche called for “gay science” (Le gai savoir), and Marcel Duchamp spoke about the art of thought (cosa mentale), and it seems to me that these cross ideals could be used as guides. On the other hand, switching cases is a consequence of some institutional fate. If you were born into a professor’s family and you have been “prepared for a career” all your life, of course, you should not swim beyond the buoys or you will not succeed in it anyway. In the same way, the world of art observes its borders; it is not recommended to study science or even literature, although you still make suprematist compositions for avantgarde or publish abstruse verses on wallpaper, it does not really matter. None of these autarkies suited me entirely. In my first year at the university, I began to publish a hooligan literature magazine, which since then has not yet ceased in transforming and deforming my trajectory, and is therefore difficult to perceive as “academic”. In literature and art we are, as Nadia Tolokonnikova once expressed herself, as “guys of the discourse”; that is, boring. This confuses the “control commissions” in both domains, but allows you to generate an original trajectory without interfering with cathedral meetings or commercial galleries. Once, an American Slavonic scholar and avant-garde researcher, who obviously had some kind of jealousy for such institutional behaviour, asked me directly, “Pasha, how much can you stagger around all these international conferences? When will you defend your thesis?” I answered “but I will not defend myself. I will attack. That is what I have been doing since then.

AM How comfortable are you as a creative individual in the nobrow era?

PA As it should have been clear from my previous remark, it is not very interesting for me in any “brow era” if activities are separated according to their specialities and demolition of boundaries is not possible. However, this is rather a horizontal dimension of relations between different institutions. As for the vertical dimension of hierarchy of “cultural quality”, then it seems to me as suspicious as a clear disciplinary affiliation. To write a good or bad novel is not at all the same as introducing new rules for utterance, or, as Arkadii Dragomoshchenko called it, “a different logic of writing”. To satisfy the expectations of the institution is not at all the same as to dispute its functioning or to establish parallel systems — on its borders, on top of or in spite of them. It seems to me that both the institutions of universities and art museums should be surrounded (and captured at the right time) by some schizophrenic groups. In any case, for me, having deliberately lost institutional time and developing a certain anti-disciplinary consciousness, the wisest thing is to continue the production of counter-knowledge, using the minimum institutional disguise (which unnamed Western universities provide) and to be simultaneously on the field of literary war and theoretical explication. AM There is still an established model in the scientific world: a Russian intellectual, in the field of humanities, who travels abroad to teach the history of Russian literature and language. You are a theorist of literature, so you have a much wider horizon of scientific opportunities. What is your scientific research based on? PA Yes, of course, the problem of such an established model exists and very often, avoiding one institutional triviality, we are faced with the danger of another — since we are talking about “run-away” intellectuals and writers. Here it is worth considering both historical examples of such a trajectory (associated, of course, with anti-bolshevik emigration), and the synchronous context of such a decision (existing in the wake of the defeat of the Bolotny protests). In my case, ignoring the institutional boundaries and the rules of conduct within the city and the language eventually should have made me try to spread this logic geographically and linguistically. This idea of crossing linguistic and state borders, with the same ease as disciplinary borders, probably also arose from the revolutionary 20s. We become infatuated with the charm of writing poems and articles about historic dates and places; also, the study of classical texts of “Russian theory”, as Jacobson called it. One reads The Resurrection of the Word, and understands that sometimes these philological science texts originated from a cabaret. One will learn about the “shift” and understand that the creators of the concept themselves were in constant flight from raids and occupation.

AM Back to the literature. In your opinion, how similar are the literary processes in Europe and the USA, compared to what we see in Russia? In addition, can you name your latest book Reported Speech a representation of contemporary Russian poetry?

PA My latest book of poems, Reported speech, was published in New York (Cicada Press, 2019), and the previous book, Spasm of Accommodation, was published in California (Cummune Editions, 2017). It provides the basis for my ironic qualifications as an American poet, if we consider the place of publication as the main criteria, and not the language of writing. This is a non-trivial, or rather, in the words of the publisher, a scandalous fact; given the current institutional rootedness, discussed for almost 15 years in a literary and theoretical journal in St. Petersburg, considered “independent”, or, in old terms, “self-published”. These modern forms of self-publishing makes one think of the history of Russian-American “poetic” geography. For example, Arkadii Dragomoshchenko’s poems provoked more intense discussions within the school of language than within local post-acmeism, which seemed rather unexpected. Today this unifies the young poetic generation. 30 years ago, knowledge of national poetry remained an important cultural privilege on either side of the ocean, however, today poetry is more likely to be a subculture, something like comics, and at the same time is subject to globalization. Presently, poetry holds a place in the global network of subcultures and ceases to be an exclusively national or sophisticated subject.

AM How does the language environment affect you and your texts in this situation?

PA It would be impossible to escape completely from the language itself, as well as from one’s hometown; you continue to think in it. Finally, since we are talking about a specific hometown, we can note important changes in behaviour in writing and in literary reality among the people from that place. Today the institutional time of mainstream-poetry is speeding up, and the trajectories of its academic reception are becoming more complicated. Leningrad-style manuscripts rescued in ark-like suitcases during war and blockade, and which relocated through emigration over the ocean, underwent significant modifications with time. The same modifications occurred to anthology as a genre derivative of such ark-like suitcases. The mass-produced suitcases of poeteditors and performance poets are simply bringing in a new and modified issue from across the ocean to demonstrate new works at the next international conference, replace any poet who has left the city with his own suitcase of manuscripts. Speeding up of intra-poetic metabolism resonates with the inter-institutional compaction of subjectivity. The refusal of institutional monomania (“to be a poet and only”) in many respects results in getting rid of lyricism and mastering other writing/recording strategies, which is stated in the title of the book Reported speech.

AM Pasha, how do you understand the term «contemporary art”? What do you consider as relevant? At the same time, what do you think of protest art and, in a certain sense, export Russian actionism?

PA There is some etymological connection between contemporary and actionist art, but the spirit of the present has obviously left the genres that are actively flowing in the fresh air. It must not be considered a failure or as the last stage of the decomposition of art; it will still decompose for a long time and it remains interesting. It has already happened more than once. After the productions of The Storming of the Winter Palace and The Monument to the Third International from the war-communism times comes the “capitulation” of more specialized and specific art from the New Economic Policy times. Now, among its examples, we can list the most radical cases of the avant-garde, such as photomontages, biomechanics, and the literature of fact. As is clear from the above analogy, I believe that today, after a heroic splash of art on the streets, a more or less successful increase in the overall degree of violence and the flourishing of political (h) activism, the time has come for accountability, reflection and archiving. Despite the fact that it does not return to a dusty library file cabinet, it exists today in a new interactive and polemical form. Discussions surrounding activist-art taking to the streets, utilitarian non-conformism, aesthetic resistance and “stylistic differences with the regime”, arose when it entered social production in 2010 and again after the protest mobilization in 2012. Artistic practices have shifted from an offensive strategy towards a defensive strategy, which result in protracted positional wars and attain their long-term impacts from the “reaction time”. This new state of siege has become a sort of stagnation, a specific late-Soviet chronotope in which “everything should be done slowly and wrong”, or “there is time, but there is no money and there is no one to visit”. Recognizable kinematics also follows from these temporal and spatial intuitions; the current state of the cultural movement tends to go from dissolution to stagnation, from waste to accumulation, from blurring borders to diligent design. This logic of accumulating critical mass, resistance skills, and, of course, the symbolic capital necessary to strengthen autonomy, in turn, dictates a compensatory sense of the era and cultivates sensitivity to the arguments of the “court of history” and the good faith of the “future researchers», and not to possible pragmatic interactions here and now.

AM How do you see Petersburg from the outside?

PA I never thought about this and did not “build relations” with the city. I did not choose which island to go for dying, yet I somehow gravitated towards renting accommodation in Vosstaniya Square: Grechesky prospect, Bakunina and Marata street, Kuznechny alley. Therefore, it was always easier for me to get to Pushkinskaya Street and Borey Art Centre (and later to the Andrei Bely Centre) than to the university. Yet at the same time, the city has never been a mythological poem, but a “machine for life” and the deployment of strategic manoeuvres. The main production traffic was unfolding around Vosstaniya; our publishing house has been located on Obvodny canal for about 10 years, and these self-published products were sent from Moskovsky railway station with friends to other cities. However, with the move, something really changed. Firstly, I left the city in the autumn of 2017 and I remember how barricades began to appear on the Palace Street, of course, those encircled by a tape to indicate production shootings. I sighed in the tiring mythology of my hometown, as in a long-dead love, and confidently headed for Pulkovo. In other words, from the moment I left Petersburg, it began to turn into some kind of fictitious construction, albeit with rather poor decorations and props. Secondly, in Geneva, I began to attend seminars on the unofficial poetry of the city in which I once lived. Despite the fact that I could not learn anything new from them, I visited them for the pleasure of shifting the language angle to a familiar object, which sometimes made it possible to clarify something about my own trajectory, which remained somewhere there, “outside the period”, but clearly belonged to the continuation of this “unofficial” story. As Elena Tager wrote, “But we survived, we are alive, we are a fact, and we will have to bother with us.” Perhaps with my “years of study” I even turned my years of “literary practice” into a stage of preliminary collection of ethnographic material on the material history of literature. Yet, after this seminar, I concluded that being, so to speak, hailing from the Leningrad branch, I have a theoretical, not to be confused with memorial, interest rather in the Moscow conceptualist tradition, for some safety reasons. Otherwise, after a few years, I would have had to «mess around» with the members of his editorial board. Therefore, when I return, sometimes I feel that this happens in post mortem mode. Of course, this gives the opposite effects of “presenting yourself to others in a past life”. I find myself in a strange sense of time, which has turned out to be narrative, and homelessness which has become methodological. After the loss of a certain stable living space, you begin to equip it in writing and from the distance to which we are grammatically related. The breaking of ties with the environment, the failure of production cycles inevitably provoke a memorial heresy. However, in my case, geographic emigration is balanced by an epistemological one: acquired research optics is such an irreversible operation on vision and habit that deprives a simple and intelligible sense of the moment, but allows one to “consider it historically”.

Литература факта высказывания (*démarche, 2019)

Ãîðèÿíîâ_îáëîæêà.indd

Эта книга писалась на протяжении почти 10 лет и в перемещении между двумя странами — Россией и Швейцарией. Точно так же ее главный сюжет — литература факта (ЛФ) — был распределен между советской Россией и так и не ставшей советской Германией, а хронологически умещался в 3 года активной теоретической разработки, с 1927 по 1929. И, что, возможно, еще важнее обозначения хронотопа теоретического высказывания, в обоих случаях текст писался в несколько рук — поэтом и исследователем, активистом и редактором. Как рекомендовал Брехт, называвший Сергея Третьякова своим учителем, «необходимо мыслить коллективом». В соответствии с этой рекомендацией эта книга очень долго и существовала скорее в качестве обсессии, которой автор стремился придать коллективный характер — производя статьи в соавторстве, присваивая заглавия ненаписанных диссертационных глав темам выпусков редактируемого журнала и делая литературу факта сквозным сюжетом самоорганизованных семинаров.

Будучи в своем названии связана с чем-то, казалось бы, «самим собой разумеющимся», литература факта оказывается не только уникальным моментом русской литературы XX века и раннесоветской истории, но и мотором постоянного теоретического вопрошания. Впрочем, как и многие идеи и практики авангарда, литература факта была эпизодом не только советской (теории) литературы, но резонировала со множеством эпистемологических сюжетов — от научного и логического позитивизма до художественного и социологического конструктивизма. Однако еще до теории самой фактографии факт выступил категорией теоретически насыщенной и не нейтральной. Собственно, никаких фактов-как-таковых не существует, факт есть не что иное, как объект, конституированный конкретным методом — в нашем случае методом фактографического письма.

Если факты фабрикуются, значит, это не только кому-нибудь нужно, но и непременно подразумевает задействование определенных инструментов: прагматика и медиология литературного производства фактов оказываются таким же важным моментом исследования, как и эпистемологическая подоплека фактографического предприятия 1920-х годов. Собственно, теоретическое измерение, с самого начала присутствовавшее в затее «записи фактов», делает литературу факта не только «литературой после философии» (по аналогии с формулировкой Д. Кошута), но и актом «взятия слова» и коммуникативной субъективации населения огромной страны «в эпоху технической воспроизводимости». Таким образом, от истории идей литература факта уводит нас к лингвистике высказывания и к технологическому бессознательному литературы. Факты, поначалу представлявшиеся (в) литературе непроблематичными, оказываются причиной серии методологических поворотов, которые заставляют перевести разговор от литературы-как-таковой к палеонтологии языка и антропологии инструмента.

По мере теоретической проблематизации «письма о фактах» сдвигается и жанр исследовательского письма — от историко-литературного анализа ранних стихотворений Сергея Третьякова через прагматическую лингвистику и инструментальный анализ к методологическому рассуждению о возможности материальной истории литературы. От анализа поэтических текстов — к проектированию метода. Аналогичная эволюция была проделана и самим Третьяковым — с той оговоркой, что в его случае стихи скорее просто писались, чем анализировались, а метод скорее рождался на практике, чем сознательно конструировался.

Впрочем, не будем скрывать, что и автору этого сборника гибридная идентичность, фрагментированная география и прерывистость письма не только мешали, но и помогали — заставляя переключаться с умеренно прилежного исполнения университетских обязанностей на «несанкционированное издание» литературно-теоретического альманаха, с участия в международных конференциях — на организацию домашних семинаров, с подготовки журнальных статей с оформленной по всем правилам библиографией — на «контрабандное» применение метода «литературы факта» в современной поэтической ситуации.

Павел Арсеньев

СОДЕРЖАНИЕ

5 эссе о фактографии

  • Литература факта как продолжение (теории) литературы другими средствами
  • Поэтический захват действительности на пути к литературе факта
  • «Называть вещи своими именами»: натуральная школа и традиция литературного позитивизма
  • Язык дела и литература факта высказывания: об одном незамеченном прагматическом повороте
  • Би(бли)ография вещи: литература на поперечном сечении социотехнического конвейера
  • Жест и инструмент:к антропологии литературной техники

Эссе по прагматической поэтике

  • «Выходит современный русский поэт и кагбэ нам намекает»: к прагматике художественного высказывания
  • Драматургия в бане, или Несчастья демократии (о трансмиссии театрального действия в кино-пьесе “Марат/Сад”)
  • Театр настоящего времени: Rimini Protokoll как вымысел действия
  • Как совершать художественные действия при помощи слов (о прагматической теории искусства Тьерри де Дюва)
  • Язык дровосека. Транзитивность знака против теории «бездельничающего языка»
  • К конструкции прагматической поэтики

Инструментальный анализ и материальная история литературы

  • Коллапс руки: производственная травма письма и инструментальная метафора метода
  • Видеть за деревьями лес: о дальнем чтении и спекулятивном повороте в литературоведении
  • «Писать дефицитом»: Дмитрий Пригов и природа «второй культуры»

Борьба на три фронта (Диалог-послесловие с Олегом Журавлевым)
Совершать действия без помощи слов (Послесловие в диалоге с Ильей Калининым)



Связанные мероприятия:

5 сентября / Петербург презентация на книжном фестивале «Ревизия» на Новой Голландии (при участии Андрея Фоменко)

14 сентября / Самара лекция-перформанс «Как научиться не писать стихи. Краткий перечень инструкций для начинающих проклятых поэтов», основанный на текстах книги

17 сентября / Тюмень презентация в книжном магазине «Никто не спит» (при участии Игоря Чубарова)

29 октября / Москва лекция-перформанс «Как не писать стихи» в культпросвет-кафе «Нигде кроме» (при Моссельпроме)

redstars2_stockburger-768x415

Red Star: о лингвистике Богданова

RED STARS (2019) 4K Video, 01:08:47 min., Russian with English Subtitles

RED STARS is a film Axel Stockburger that engages with Alexander Bogdanov’s science fiction novel Red Star (1908), which envisions a utopian society on Mars and its contemporary reception in the context of contemporary renewed efforts to colonize Mars. RED STARS investigates central topics of Bogdanov’s pre-revolutionary socialist imagination, reaching from collectivity and identity, over gender-relations, art, science towards economy and education, through the use of interviews with Alexander Malinosky, Alla Mitrofanova, Pavel Arseynev, Anastasia Gacheva, Anna Gorskaya and Boris Klushnikov.

«Марсианский язык» Богданова часто возводят к «революционной ситуации в языкознании», когда вопреки уже имевшейся прививке переводов Соссюра стремились мыслить и проводить «языковую политику». Однако можно в нем видеть и наследника двух традиций «поисков совершенного языка» — сенсуалистской и рационалистической. В 1 случае это возможно благодаря тому, что марсианский язык «звучен и красив, не представляет никаких особенных трудностей в произношении» (Б. начинает описание языка, как и полагается, с фонетики), во 2 же – благодаря «простоте его грамматики и правил образования слов», которые «вообще не имеют исключений», что явно наследует многочисленным проектам «универсальной грамматики», чья простота-без-исключений порой оказывалась хуже воровства (чем можно называть омонимию естественных языков). Если грамматический род оказывается для Б. «очень не важен», то «различия между теми предметами, которые существуют, и теми, которые еще должны возникнуть», напротив грамматикализируются. Такой перенос акцента с генетических аспектов языка на прагматические возможности действия с / над вещами уже связывает Б. скорее с производственничеством («вещью, обучающей участию») и историческим материализмом в принципе.

Впрочем, этот перевод стрелок с истоков на изменчивость произошел не без влияния уже советского лингво-эпистемологического контекста, в котором за идеал единого языка отвечал Марр и этот идеал был отнесен из прошлого в будущее, когда «различные диалекты сблизились и слились в одном всеобщем языке». Уже после Б. и под его собственным влиянием братья Гордины предложат логический язык, в котором тоже нет ни местоимения «она», ни родительного падежа — как «пережитка генетизма (происхожденчества), фетишизма и мифологизма», поскольку такой язык «не спрашивает ‘откуда?’, он спрашивает ‘куда?’, ‘к чему применить?’ — к будущему!».

Лингвистика Б. оказывается как бы между поисками «совершенного» и чаще всего «единого» языка и радикальной пластичностью человеческого мозга, между Марром и Гордиными. Марр еще в сущности очень интересовался историей языка и черпал многие черты его будущего устройства в его (глоттогенетическом) прошлом, но уже предлагал контр-генетический и контр-интуитивный ход с пролетарским языком, понятным «пролетариям всех стран», но не буржуазии тех же наций (в чем возможно, под «языком» понималась скорее идея беспрепятственной коммуникации, радио-интернационала). Гордины были уже полностью развернуты к артифициалистской перспективе (пере)изобретения человеком самого себя, в которой этот конструктивистский в сущности раж охватывал не только язык, но и биологию человека, физику планеты и даже астрономию солнечной системы.

Язык был только одним и отнюдь не центральным инструментом «конструирования» (социального, идентичностей или что там теперь еще конструируют) – как это станет позже для постструктуралистской/феминистской критики — в сущности столь же непримиримой к прежнему положению дел, сколь и переоценивающей роль «лингвистического программирования» в его изменении. (Так Барт называл язык фашистом, оказываясь верным последователем Соссюра и одновременно советской идеи «языковой политики», т. е. того, что превышает говорящего, но требует тем большего сопротивления на письме).

Тот же Леруа-Гуран, у которого с Марром немало общего, понимает язык не как универсальный инструмент (конструирования реальности), но как только один из операторов технической изобретательности человека наряду с другими физическими инструментами и материальной средой. Именно такая техно-антропология языка предвосхищается утопизмом таких последователей лингвистики Б. как Гордины, как и многие другие пост-гуманистические сюжеты, о которых идет речь в фильме.