Programme

Видео-запись

• январь, University of Macerata
  

  ---

  Рецензии:

  VALENTINA PARISI L’esilio linguistico di Pavel Arsen’ev, poeta di un surreale «ready-written» // il manifesto, 17 novembre 2024 anno XIV — N° 45 (Inserto settimanale «Alias Domenico»)

  

  
  pdf

• Предназначенный прерывать автоматизмы привычного восприятия действительности и передавать читателю ощущение непоправимой дезориентации, поэтический язык, — пишет Виктор Шкловский в «Теории прозы», — всегда и в любом случае является «иностранным языком». Именно к теоретику-формалисту — благодаря его происхождению как исследователя советского авангарда 1920-х годов — обращается Павел Арсеньев, чтобы наметить стратегию переосмысления поэтического слова, которая, по его мнению, представляется сегодня единственным действенным способом противостоять драматическому «краху русской языковой валюты на международном рынке», последовавшему за вторжением в Российскую Федерацию. после вторжения в Украину.Удивляет (и восхищает) радикальность, с которой петербургский поэт (ныне живущий в Марселе) проводит политику самоотстранения от языкового контекста, в который он был «вброшен» при рождении. В книге «Русский как неродной язык» (перевод Чечилии Мартино и Марко Саббатини, Seri editore, pp. 183). Арсеньев переосмысливает свою творческую биографию, полностью ставя ее под знак отчуждения. Переосмысление русского языка как «неродного» — не просто следствие физического отрыва от страны происхождения (который автор теперь считает окончательным), это интеллектуальная позиция, укорененная в огромном количестве экзистенциальных деталей, которые в ретроспективе приобретают оттенок ироничной фатальности.

  Истоки своей языковой эмиграции Арсеньев связывает с причудливой формулировкой в университетском дипломе, где говорилось, что он специализируется на «неродном русском языке», то есть имеет право обучать студентов из одной из многочисленных бывших советских республик, которые уже владели базовыми знаниями русского языка, хотя и не являлись его носителями. Таким образом, нелогичные формулировки бюрократии превратили Арсеньева, которому тогда было 22 года, в эксперта по парадоксальному неродному варианту родного языка. Еще более значимым для целей его последующей самомифопоэзии является тот факт, что подобная квалификация (которую он, к тому же, никогда не использовал профессионально) была получена в Петербурге, в педагогическом университете имени Александра Герцена, писателя-революционера, который, как отмечает автор в предисловии, «даже находясь в Европе, не переставал поддерживать интересные отношения с русским языком, родным — не родным». Именно по стопам Герцена, «первого политического эмигранта в русской традиции», Арсеньев ставит свое альтер-эго: ведь именно в Женеве, городе, где анти-царистский интеллигент с 1869 года издавал газету «Колокол», поэт волей случая оказался после отъезда из России в докторантуру.

  Даже из этих мимолетных намеков очевидна проницательная самонасмешка, с которой Арсеньев сумел переосмыслить собственную экзистенциальную траекторию, представив себя неким предопределенным эмигрантом. Иные результаты были бы маловероятны, учитывая его обширный послужной список как антипутинского активиста, восходящий к протестам 2011-2012 гг; Но уже в предыдущее десятилетие в рамках «Мастерской поэтического акционизма», основанной вместе с Романом Осминкиным и Диной Гатиной, Арсеньев создал серию перформансов и интервенций в публичном пространстве Петербурга, эклектично опирающихся как на советский андеграунд (и особенно московский концептуализм), так и на французский леттризм и ситуационизм. Этот поиск дезориентирующего эффекта через программное разворачивание элементов, присущих городской среде, находит вербальный корри- спект в его поэзии, где он практикует так называемое ready-written. Здесь высказывания из самой прозаической реальности, вырванные из привычного контекста, наделяются поэтической функцией, приобретая неожиданную сюрреалистическую ценность.

  Так происходит в заглавном произведении сборника, где текст выпускного диплома автора, полностью переписанный и пунктированный в стихах, благодаря включению пояснительных примечаний, превращается в своего рода памфлет, направленный против академических институтов и колониальных устремлений, заложенных в программах преподавания языков. Аналогично, «Пушкин» — текст, основанный на сопоставлении бредовых комментариев, найденных в сети, на полях «провокационной выставки современного искусства» (как гласит подзаголовок) — возводит язык ненависти в ранг «литературного факта», делая очевидной его абсолютную, всепроникающую распространенность в наши дни. Арсеньев, похоже, стремится к созданию настоящих «поэтических объектов», способных, как предполагал в 1930-е годы поэт Даниил Чармс, ставший вскоре жертвой сталинских репрессий, «разбить стекло, в которое их бросают».

  Эта попытка придать своим стихам силу не только иллокутивную, но и перлокутивную сопровождается в русском неродном языке тонами если не более приглушенными, то, по крайней мере, отмеченными горько-саркастическими размышлениями. Результат, конечно, не неожиданный, учитывая инволюцию политической ситуации в России. Если несколько лет назад Арсеньев, докторант в Женеве, еще мог в шутку перечитывать высказывания русских эмигрантов, приехавших в Париж после Октябрьской революции, заявляя, в отличие от них, что он не «в командировке» на Западе, а «в диссертации», то теперь его положение, как и положение многих других переселенцев за границу после вторжения на Украину, кажется, приобрело явную, столь же болезненную, непоправимость. Признавая себя автором книг, которые — как и эта — изданы исключительно за границей, где русский оригинал меланхолично низведен до роли «текста впереди», Арсеньев не может не задаваться вопросом о судьбе родного языка и мачехи, В Европе он обречен на импровизированные попытки стирания сверху и на другие, куда более интересные эксперименты по взаимообогащению снизу, где на нем говорят на улицах, в скверах или перед русскоязычными детскими садами белорусы или украинские русисты, выброшенные войной или политическими репрессиями в другие страны.

  Герои лирики, которую с большой долей приблизительности можно назвать любовной: «что ты делал весь день? / разгадывал тебя /разглядывал тебя / и себя разгадывал / и думал, что наверное / нам не стоит влюбляться / «роман киевской диджеесы / и иноагента из петрограда», / герои оказываются /в неожиданных обстоятельствах /не рекомендовано юному читателю».