Als ich mich noch »nicht im Exil, sondern im Studium« befand, erinnere ich mich immer öfter an die Formulierung in meinem Diplom der Staatlichen Pädagogischen Herzen-Universität St. Petersburg — die einzige offizielle Formulierung, die mich irgendwie beruflich charakterisierte — was mich damals sehr verwunderte, stand in schwarzer Schrift auf weißem Stempelpapier »Russisch als Nicht-Muttersprache und Literatur«. Nun, dachte ich, diese grammatikalisch nicht sehr vorteilhafte Formulierung, sogar auf Russisch, sieht auf jeden Fall bemerkenswert aus, wenn man bedenkt, dass daneben der Name des Mäzens der Einrichtung, Alexander Gerzen, stand.
Aus dem Russischen von Günter Hirt und Sascha Wonders.
No. 71 | 88 Seiten mit zahlreichen Abbildungen, Format 22 x 18,5 cm, Softcover, in Fadenheftung
1. limitierte Auflage von 500 durchnummerierten Exemplaren
Из цикла “Стихи в дорогу” (2013-2014) Все, что касается дней недели Вильдепари Оставайся мальчик с нами, будешь нашим PhD ***(и снова туда же)
Из цикла “Слова моих друзей” (2015)
Слова Олега Слова Лизы Слова Олега-2 Слова Светы Слова Наташи Слова русских путешественников с детьми
Стихи по истории русской литературы (2016-20)
Таксономия Пушкин (отзыв на одну провокационную выставку современного искусства) Чехов (по просмотру одного скучного фильма) Продается б/у Маяковский (контекстная реклама) Берия как ОБЭРИУ (выписки из монографии) «вы ездили на картошку вместе с иосифом бродским…» (внутренний диалог во время трансатлантического рейса) Краткая история поэзии XX века (план готовящейся книги) Instagram (комментарии к посту с фотографией, на которой изображены строки Всеволода Некрасова, размещенные в Третьяковском проезде)
Карантинный цикл (2020)
накануне режим первого уведомления диссертация как психо-физиологический опыт daily new death
Русский как неродной (2022-24)
Бегство из рабства(заезд в обетованную оплачивается отдельно) russkaja raskladka Нойкельнские гимны Radio in Beja Стихотворение про одну собаку Marbach poem Перевозили книги Данное сообщение
Следом в июне 2025 вышло интервью для русскоязычного интернет-журнала «Демагог».
Павел Арсеньев: «Не стоит быть поэтом и только, скорее — поэтом во всём»
Алексей Кручковский поговорил с поэтом, теоретиком литературы, основателем журнала [Транслит] Павлом Арсеньевым о творческом процессе, изменении стихотворных стратегий и жизни в эмиграции.
В иллюстрации использована фотография Schionatulandra
Психофизиология «осколочного» письма
— Как долго ты пишешь стихотворение? В тишине или под музыку? На ходу, как придется, или в какой-то особой обстановке? Что тебя вдохновляет?
— Я позволил себе объединить эти несколько вопросов в один, в целом посвященный «психофизиологии письма», поскольку именно к этой сфере можно отнести такие параметры как длительность, частотность, акустическое окружение и локомоторные обстоятельства письма.
Когда-то Варлам Шаламов писал, что «фраза должна быть короткой и звонкой, как пощечина». В этом он наследовал, конечно же, авангардной психофизиологии, наиболее явно сформулированной у футуристов, также любивших раздавать «пощечины общественному вкусу». Я думаю, что существует даже определенная «рефлексология стиха», к которой примыкают и сюрреалисты с их «пиши, не редактируя», и Кафка, писавший рассказы за ночь, что делало их скорее неким эксистенциально-физиологическим актом, нежели размеренным конструированием эпопеи или поэмы в нескольких главах и частях.
К такому конвульсивному творчеству я питаю исследовательский интерес именно потому, что чувствую склонность и собственной психофизиологии письма к «моментализму»: ты внезапно слышишь чью-то речь (реже — читаешь письменную), что представляется тебе готовым поэтическим текстом, и ты её изымаешь из повседневности для небольшой обработки и инаугурации в качестве поэтического текста. Отдельный вопрос, является ли это цельным точечным высказыванием кого-то из знакомых или нарезкой из слышанного за вечер, когда ты перемещаешься в этом состоянии обострённого внимания к речи другого между разными местами и, возможно, даже разными другими — так сделаны многие тексты, которые я характеризую как написанные методом «осколочного письма». Для второго случая даже не так важен какой-то речевой сюжет, сколько просто голос другого и локомоция, то есть передвижения с этой речью в пространстве.
Для меня поэзия является таким феномено-логистическим предприятием, в рамках которого нужно как-то транспортировать феномены, которые удалось засечь в речи, в фокус внимания отдельных интерпретативных сообществ (если «фокусом общественного внимания» цифровая современность больше не располагает).
— Как часто пишешь? Что для тебя критерий хорошего стихотворения? Как ты понимаешь, что стихотворение закончено и можно над ним уже больше не работать?
— Уже на самом деле из предыдущего вытекает, что связанным с вопросом степени обрабатываемости материала является вопрос, насколько сохраняют связь с эмпирикой услышанного/прочитанного конечные тексты.
Но если для ответа на первую часть вопросов, я могу ответить: стихотворение пишется быстро или даже скорее слышится внезапно (в этом смысле не тишина и не музыка, но звук речи является решающим фактором), то потом — стоит уточнить — оно может месяцами отлёживаться в черновиках, и если я об этом фрагменте/отрезке вообще всё ещё вспоминаю по прошествии (чему обычно способствует приглашение к той или иной публикации), то следуют мучительные сомнения, после которых предпринимается попытка инаугурировать его как поэтический текст, то есть опубликовать в соответствующем контексте (в меньшей степени это вытекает из попытки прочитать в соответствующем институциональном контексте, ведь это может остаться тестирующей провокацией).
Однако в эмиграции такие тестирующие провокации возрастают в цене или просто становятся реже доступны, так как представить текст — означает перевести его, подготовить титры/внести в подборку и использовать возможно единственный в году шанс что-то публично прочитать/опубликовать. Возможно, из-за этого несколько меняется и метод — в сторону от большей произвольности материала к большей «правде протокола» (когда сокращаются возможности сообщения, мы стараемся писать самое важное).
Другими словами, сам акт поэтического письма — в моём случае, а, может быть, и у других современников — является принципиально расщеплённым между сперва ни к чему не обязывающий транскрипцией, «временным содержанием» в черновиках и последующим за этим (или нет) «произведением» текста в поэтический — именно так, как процедуру суждения, я бы предпочитал использовать слово «произведение».
В этом смысле первая стадия может быть когда угодно, вплоть до «на ходу» (точно нет никакой особой привилегированной обстановки), а вот последняя — сильно разнесена во/по времени и мотивирована институционально конкретными перспективами обнародования (без чего «записи» сами по себе никогда и не становятся «поэтическими текстами»).
Соответственно, частотность записей связана — с совершенно непредсказуемой обостряемостью слуха/внимания, а частотность «произведения» текста в поэтический – с иногда бесконечно затягивающимся или так никогда и не происходящем приглашением к публикации/выступлению.
В конечном счёте, если говорить о побуждающей причине письма, то она носит эмпирико-алеаторный характер. А вот внутренняя контрольно-ревизионная комиссия оказывается закоммутирована с логикой публичного использования поэтического интеллекта.
Если нет поэтических публикаций/чтений и ничто не напоминает нам о поэтическом самозванстве, то эта привычка слуха/записи и атрофируется. Другими словами, вдохновляет, как уже должно было стать понятно, речь другого — устная или письменная, на слишком понятном родном или слегка ускользающих не-родных языках, соблазняющая или раздражающая, но всегда заставляющая «дотянуться и написать».
— Как повлияла на тебя эмиграция — в плане письма, быта, самоощущения? Есть ли различие между письмом в русскоязычной среде и письмом и самопрезентацией в иноязычной среде? Чего в эмиграции/изгнании тебе больше всего не хватает?
— В этой ситуации свою роль играет и дистанция по отношению к речевой повседневности на родном языке. Большинство поэтов склонно драматизировать невозможность ежедневно слышать речь на родном языке, но я вижу в этом эпистемическое преимущество. Следствием дефицита речи другого оказывается восприимчивость к ней. Само появление редкого собеседника уже оказывается роскошью, поводом для маленького вербального перформанса. Возможно, даже родной язык в эмиграции функционально освобождается от практической коммуникации и все больше насыщается эстетически.
Помимо вопроса о «язычности» письма, есть ещё и другой аспект. Перефразируя одного хронического эмигранта: разве мы не заметили, что люди, оказавшиеся в изгнании, обладают не меньшей, а большей потребностью в письме? Этому иногда вполне подходит выделившееся, в результате выпада из среды, время и появляющееся, благодаря тому же, чувство повествовательной дистанции? Если ещё и не «опыт», то даже позиция изгнания особенно подходит поддавшимся пересказу. Всё больше и больше обнаруживает себя интонационное тяготение к завершающим фигурам, нежели к первооткрывающим. Вообще изгнание неплохо тренирует ретроспективизм, во всяком случае когда планировать что-то масштабное уже сложно, невольно переключаешься на учёт мелких деталей, споры о периодизации «десятилетий предшествующей активности».
Чаще всего в книжном магазине или университетской аудитории мы без устали пересказываем прозрения своей юности. Но в таком контексте нельзя не задаться вопросом, не является ли зрелый человек, который сегодня представляет тексты того, кем он когда-то был (и кто не смог прийти сегодня), самозванцем? Пишет всегда тот, у кого нет ни аудитории, ни гарантий признания, ни даже просто права говорить. И наоборот, человек, представляющий (свои) тексты, это всегда тот, кто уже немного овладел культурой, знает, как заказывать билеты и ориентироваться в этом мире. Парадокс заключается в том, что иногда эти две фигуры чаще всего являются одной и той же в разные периоды своей биографии. Принципиально интересным оказывается ситуация, в которой вас приглашают к автотестимониальной рефлексии. В результате этого автор работ и прочих перформансов доходчиво объясняет (как лектор, каким он в другой языковой жизни и работает), что хотел сказать автор — тот, которым он больше не является, хотя и может зато теперь объяснить, что делал «все эти годы».
О рождении повествовательной дистанции из духа (учебной) эмиграции и филологии
— В твоих стихах отчётливо прослеживается «петербургский текст», причём этот вайб есть как в текстах, действительно написанных в Санкт-Петербурге, так и в новых стихотворениях — как тебе удалось его сохранить и делал ли ты что-то для этого специально? Насколько поэзия может быть такой «капсулой времени»?
— Может быть, кстати, стоит тогда уже отказаться от понятия «петербургского текста» в пользу «петербургского вайба» — особенно в условиях эмиграции/изгнания — раз уж он прослеживается и в текстах, написанных уже после Питера (Рома Осминкин всегда отправлял культ «гения места», но в эмиграции даже у него появился тег «небесный Ленинград»).
Как следует из самого вопроса, наш (с тобой, в частности) культурный капитал родом из «культурной столицы» (поминаю здесь эту формулировку только потому, что на английском это удачно тавтологизируется с понятием cultural capital). Но дальше с капиталом нужно что-то делать, он не может просто оставаться законсервированным, он должен как-то путешествовать, скрещиваться с новыми контекстами, иначе происходит заболачивание (что для Петербурга представляет особую опасность).
Кроме того, мне всегда больше импонировали судьбы, разбросанные между несколькими национальными культурами (а не взгромоздившиеся на одну-единственную — это такая несносная ставка). По Андерсу, у эмигранта какой-то одной биографии нет, почти как у разночинца, по Мандельштаму, биография замещена списком литературы.
— Но всё-таки как это заболачивание сказалось на тебе? Можно ли сравнить её с болезнью, которую потом долго лечишь в путешествиях? Случается ли тебе идеализировать, уже на дистанции, этот период времени?
— Возможно, я мог бы по спекулировать о травме сырости и темноты, которую мне не выветрить никакими ветрами и не разогнать ярким солнцем Прованса. Но мои претензии или даже моя институциональная критика Петербурга сводится к тезису об институциональной амнезии, то есть заболоченности культурной сферы, в которую что не бросишь, булькнет и поминай как звали.
Идеализации может способствовать дистанция, но ещё лучше эту последнюю использовать для выработки иммунитета. Последние пару лет перед началом «активной фазы» войны и эмиграции я уже существовал на некоторой сезонной дистанции от города. После многолетнего издания литературно-теоретического журнала [Транслит] и существования в качестве текстового художника я понял, что прожил этот город насквозь и хотел бы занять к нему какую-то метапозицию.
Это была довольно наглая и, возможно, пока не до конца реализованная идея. Но, как я пишу об этом в недавней автостемониальной рефлексии, такую дистанцию по отношению к петербургскому тексту помогает вырабатывать эмиграция и филология, особенно если это связанные параметры (как принято в истории русской литературы, удаляясь восстанавливаться от чахоточного Петербурга на учёбу в Швейцарию). Как только вы видите на слайдах презентации в западно-европейском университете фигурантов, с которыми всего неделю назад выпивали на набережной Фонтанки, вы понимаете, что это «просто текст», а с другой стороны, что у вас есть к этому тексту пару сносок.
Вообще превращение города/страны происхождения — в моём случае это ещё Ленинград/СССР — в строго очерченный объект исследования (с чётко определённой периодизацией и отрефлексированной методологией, даже и особенно если это «художественное исследование») это всегда очень оздоравливающее предприятие, мешающее этому объекту разбухать, поглощать тебя. А ещё сейчас часто публикации имплицируют — в том числе через рабочий язык конференции — превращение российского в прошлое («российское прошлое»), поскольку оно делается предметом повествовательного предложения в претерите. Стоит посетить семинар, где будут вперемежку обсуждаться «вопросы изгнания век назад и сейчас», и вам уже будет сложно вернуться в повествуемое прошедшее. И дело даже не в политической взглядах, а в грамматике глагола.
Те, кто остался заперт в «российском прошлом», бесятся при виде беспринципных ангелов, увлекаемых в будущее, когда перед ними громоздятся руины настоящего, когда они ещё не прибрались в своей комнате (стране). Но невозможно сопротивляться историографическому чувству, что постсоветские годы закончились, наступили какие-то другие, возможно, построссийские. Может даже возникнуть — в порядке упомянутой тобой болезни — вторичная нежность эмигранта к своей стране (происхождения, но не проживания), но даже эта лукавая нежность возникает, когда и именно когда та становится надёжно «оставшейся в прошлом».
Стихотворение Павла Арсеньева из цикла «Русский как неродной», опубликованного в медиа «слова_вне_себя».
— Без чего письмо немыслимо? Как ты проводишь своё свободное время?
— Прежде всего письмо немыслимо без альтернативы, оно должно с чем-то продуктивно чередоваться, а не заполнять всё предоставленное пространство (иначе это грозит быть несколько утомительным в своих результатах). Как, возможно, становится понятно из предыдущего вопроса, «в свободное от поэзии время» я преподаю историю литературы, которую я предпочитаю определять как материально-техническую. В этом году прочитал два курса в Сорбонне: Leon Tolstoï d’après l’avant-garde и Chalamov et le fin de la littérature didactique.
Не стоит быть поэтом и только, скорее — поэтом во всём, иначе это ведёт к мономаниакальности и бесконечному изматыванию себя вопросом пропорции внимания к своим текстам. После одной только статьи «Новый Лев Толстой» прошёл уже век, и поэзией люди живут ещё меньше («на век меньше»), почему ей не должны пропорционально меньше жить и сами поэты (занимаясь чем-то полезным ещё)? Поэты эпохи упадка, как это назовёт кто-то, поэты нового типа, сказал бы я. Если такой живёт в эпоху budget cuts и падения тиражей, возможно, он не должен быть совсем уж идиотом без запасных сценариев (сценариев или лекций, репортажей наконец — что-то ещё всё равно придётся писать). К тому же истязать всех своим исключительным статусом полный рабочий день было бы и просто контрпродуктивно. Тем более сегодня сама атмосфера гибкой занятости лишает нас гомогенности и в бытовом времени — нас ведь всё время подстерегает и какая-то форма каникулярности, и какая-то доля работы.
Одним словом, я думаю, что праздность письма должна чередоваться с чем-то ещё и тогда она может быть альтернативой той же маниакальности бесконечного самоменеджмента, а не поводом к ней. Если у поэтов будет «вторая профессия», то и в отправление большинства таких профессий может вторгаться поэзия.
Искусства и техника (в перспективе многоязычия)
— В последнее время ты активно используешь текстографику на своих чтениях — чем это обусловлено — только ли трудностями перевода или есть иные причины?
— Это один из примеров того, как такие «посторонние поэзии вопросы», технические, включаются в самую её сердцевину. Для начала стоит объяснить, что такое текстографика и что к ней привело. В ситуации языковой миграции обостряется вопрос о том, на каком языке вести дискуссию или, к примеру, читать поэтические тексты в ходе презентации книги. В книге «Русский как неродной» опубликованы французские переводы текстов, изначально написанных на русском. Однако, чтобы читать их сначала на становящемся «как неродной» языке, а затем ещё раз — в переводе, нужно либо исходить из того, что звук и мелодика поэтической речи в этих текстах несёт конструктивный смысл, либо просто быть вынужденным это делать потому, что для автора неродным является прежде всего язык направления перевода. Однако, что если поэтика бюрократического документа не имеет ничего общего с мифологией звучания, а автор переводных текстов владеет языком направления перевода? Нужно ли тем не менее устраивать поэтический вечер как двуязычный или можно попробовать сэкономить время на чтении на одном из «неродных»?
Отвечая себе на эти вопросы, я пришёл к изготовлению сперва чего-то вроде субтитров. Вскоре они стали быть всё более и более графически самостоятельными, начав задействовать всё пространство кадра и включая графические элементы (послужившие документальным источником текста), вследствие чего я решил квалифицировать чтения как «текстографические».
В ходе подготовки к ним и репетиции одновременного чтения и переключения кадров пришла в голову идея добавить и кое-какие звуковые элементы, инсценирующие разворачивание конкретного речевого жанра — в примере ниже, анонимного голоса репрессивного законодательства. В итоге вместо вспомогательных субтитров получился отдельный медиа-объект, подобные которому сопровождают чтения в ходе презентации.
Это произошло из ограничений (constraints), существующих в ситуации лингвистического изгнания, где теперь всегда для того, чтобы быть представлены публике, поэтические тексты, написанные на русском языке, должны быть переведено на один из европейских языков, а потом эти переводы должны получить некую материально-техническую форму, которая позволит не читать их дважды, а как-то объединить моменты представления, например, распределив их между чтением
и проекцией. Другими словами, изначально более сложные условия презентации текстов заставляют в намного большей степени фокусироваться на языке, его медиа-материальности и как-то её переизобретать сообразно условиям. Поэзия на любом языке и в любую эпоху была обязана курированию текстов, но именно сейчас и в эмиграции она становится в не меньшей степени процедурой институциональной, что и инженерной.
— Насколько я понимаю, в твоём творчестве сейчас в целом началось движение в сторону стыка с визуальными искусствами — можешь рассказать подробнее про выросшие из текстографики видео-эксперименты?
— Если это и поворот, то он не первый и всегда имевшийся в виду, ещё 15 лет назад мы с Лабораторией Поэтического Акционизма пережили роман с видео-поэзией, параллельно всякой перформативности, что вскоре сменилось созданием поэтических объектов и инсталляций.
Возможно, сейчас это отчасти вынужденное внимание к языковому медиуму в конечном счёте и заставило вернуться к изготовлению объектов вместо «просто текстов» — то есть к разного рода экспериментам с материальностью текста, будь то реализующиеся в плоскости видео или в пространстве сонорности.
Конечно, это подстёгивается пониманием современной информационной экономики внимания (в которой только мультимедиарованные объекты способны стать событием), но ещё и желанием мануального и часто совместного делания, время которого как раз наступает — у академических исследователей — с каникулами. Таким образом, за этим стоит не только поэт с синдромом дефицита внимания (и потому требовательный до него), но и медиа-теоретик, а также ещё и практик разных медиа, изготовитель квазиматериальных объектов вместо «просто текстов».
У этого, конечно, есть не только инженерное, но и институциональное объяснение — ведь если приглашения чаще всего получает поэт, то печатается теоретик, а «выставляется» художник. Другими словами, заставляет перемещаться в пространстве как правило поэзия (учитывая архаичную страсть филологических наук к ней), но делают интересными тексты регулярная теоретическая работа и артистическое делание.
Так, в «Данное сообщение» одной из последних видео-работ я характерным образом занимаюсь зачёркиванием написанного ранее (и распечатанного накануне). Но если в этой работе зачёркивание русских букв сочетается с запретительным немецким голосом, то в ещё одной — «Экспертиза», также приуроченной к выходу немецкой книжки, языки меняются местами (медиумами) и бюрократический ритм печатной машинки немецкого языка сополагается с нервными вывертами русской скороговорки правосудия.
Оба сочетания интересны и текстоспецифичны, то есть некоторым образом происходят из программы материального события, закодированного в тексте: будь то аннулирование сказанного выше/ниже в «Данном сообщении». Или, напротив срывающаяся с поводка пиш. машинка / «безумный принтер», эмитирующий всё новые и всё более безумные претензии.
— Насколько я помню, подобное пристрастие к мануальным и совместным практикам было у тебя ещё в Петербурге. Что касается практик вообще — удалось ли их сохранить, произошло какое-то замещения или во Франции всё пришлось изобретать заново? А главное, продолжаешь ли ты кататься на велосипеде?
— Чтобы что-то сохранить чаще всего это и нужно переизобрести. Как «академический обмен» поэта на теоретика, или превращение оперативной среды (родного города) в научный объект и мемуарный ландшафт. В остальном мало что изменилось с юношеских лет: как в годы, что я провёл на Канонерском острове, большую часть времени я сижу на берегу и читаю или пишу тексты. Вечером оказываюсь на каких-нибудь чтениях в либрерии или на кинопоказе. Если это существенно, то я по-прежнему езжу на велосипеде, пусть вместо красного он стал оранжевым, а из полу-раздолбанного превратился в электрический.
Павел Арсеньев — поэт и теоретик литературы. Родился в 1986 году в Ленинграде. Будучи студентом первого курса, основал журнал [Транслит]. Учился на филфаке СПбГУ, где организовывал независимые семинары и протестные кампании, из-за чего в конечном счёте был вынужден оставить аспирантуру.
Лауреат Премии Андрея Белого (2012).
В 2013 после ареста за участие в Болотных протестах уехал по приглашению Университета Лозанны (Швейцария). С 2014 публиковал на русскоязычных и международных ресурсах статьи против аннексии Крыма.
Возвращался в Россию, чтобы продолжать выпускать журнал [Транслит], серию *kraft и запускать серию *démarche. Был членом жюри Премии Андрея Белого (2014-2018), а также номинатором Премии Драгомощенко (2015-2017).
С 2017 года снова в учебной эмиграции в Швейцарии, где работает над диссертацией о литературе факта. В 2021, защитив её, получил докторскую степень Женевского университета и опубликовал в качестве монографии (НЛО, 2023).
С 2022 стипендиат Collège de France, специалист по материально-технической истории литературы XIX–XX вв. С 2024 научный сотрудник UMR «Eur’Orbem», преподаёт русскую литературу в Университете Сорбонны (Париж).
Автор 8 книг стихов на русском, английском, французском, итальянском и немецком.
В декабре в издательстве Seri Editore (Macerata) выходит русско-итальянская билингва «Russo lingua non materna«.
«La scrittura poetica di Pavel Arsen’ev è una delle espressioni più originali nel contesto della letteratura russa dell’ultimo ventennio; al vasto corpus dei componimenti in versi si affianca un solido repertorio di opere di saggistica, di teoria letteraria e di esperimenti artistici realizzati con installazioni, supporti video e con l’ausilio dei social media. Il carattere poliedrico di Arsen’ev emerge anche nella creazione di uno spazio letterario alternativo, nei versi di Arsen’ev emerge il tentativo di costruzione di una poetica ‘pragmatica’, in cui si realizza lo spostamento dell’accento verso l’atto comunicativo di una narrazione fattuale (faktologija). Nella sua scrittura è costante la pratica del ready-made di duchampiana memoria e il ready-written, laddove manufatti del quotidiano ed enunciati della più prosastica realtà sono prelevati dalla loro funzione consueta e isolati diventano materiale citazionale, assurgono ad atto poetico» (dalla prefazione di Marco Sabbatini)
Textographic works, featuring texts from the book:
Il presidenti
Презентации:
3.03, Pisa: Pellegrini bookshop Book presentation with participation of Marco Sabbatini & Cecilia Martino
4.03, University of Pisa, 12.00 Печать в изгнании вместо «печати изгнания» (О медиальной и идеологической ассимметрии русофонной эмиграции)
5.03, University of Macerata, 15.00, Poesia e performance nella letteratura russofona contemporanea + Aperitivo poetico, 18.30
6.03, Macerata: Feltrinelli Libreria. Book presentation with participation of Marco Sabbatini & Cecilia Martino
7.03, Rome: Tomo Libreria (Via degli Etruschi, 4) Book presentation with participation of Alexandra Petrova
Прошедшие:
5 декабря, University of Pisa
В рамках конференции «Превратности текстов: между самиздатом, цензурой и тамиздатом».
.
18.00 Чтения Павла Арсеньева.
Русский как неродной — Russo come lingua non materna с участием Чечилии Мартине (перевод) и Марко Саббатини (автор предисловия).
Предназначенный прерывать автоматизмы привычного восприятия действительности и передавать читателю ощущение непоправимой дезориентации, поэтический язык, — пишет Виктор Шкловский в «Теории прозы», — всегда и в любом случае является «иностранным языком». Именно к теоретику-формалисту — благодаря его происхождению как исследователя советского авангарда 1920-х годов — обращается Павел Арсеньев, чтобы наметить стратегию переосмысления поэтического слова, которая, по его мнению, представляется сегодня единственным действенным способом противостоять драматическому «краху русской языковой валюты на международном рынке», последовавшему за вторжением в Российскую Федерацию. после вторжения в Украину.Удивляет (и восхищает) радикальность, с которой петербургский поэт (ныне живущий в Марселе) проводит политику самоотстранения от языкового контекста, в который он был «вброшен» при рождении. В книге «Русский как неродной язык» (перевод Чечилии Мартино и Марко Саббатини, Seri editore, pp. 183). Арсеньев переосмысливает свою творческую биографию, полностью ставя ее под знак отчуждения. Переосмысление русского языка как «неродного» — не просто следствие физического отрыва от страны происхождения (который автор теперь считает окончательным), это интеллектуальная позиция, укорененная в огромном количестве экзистенциальных деталей, которые в ретроспективе приобретают оттенок ироничной фатальности.Истоки своей языковой эмиграции Арсеньев связывает с причудливой формулировкой в университетском дипломе, где говорилось, что он специализируется на «неродном русском языке», то есть имеет право обучать студентов из одной из многочисленных бывших советских республик, которые уже владели базовыми знаниями русского языка, хотя и не являлись его носителями. Таким образом, нелогичные формулировки бюрократии превратили Арсеньева, которому тогда было 22 года, в эксперта по парадоксальному неродному варианту родного языка. Еще более значимым для целей его последующей самомифопоэзии является тот факт, что подобная квалификация (которую он, к тому же, никогда не использовал профессионально) была получена в Петербурге, в педагогическом университете имени Александра Герцена, писателя-революционера, который, как отмечает автор в предисловии, «даже находясь в Европе, не переставал поддерживать интересные отношения с русским языком, родным — не родным». Именно по стопам Герцена, «первого политического эмигранта в русской традиции», Арсеньев ставит свое альтер-эго: ведь именно в Женеве, городе, где анти-царистский интеллигент с 1869 года издавал газету «Колокол», поэт волей случая оказался после отъезда из России в докторантуру.Даже из этих мимолетных намеков очевидна проницательная самонасмешка, с которой Арсеньев сумел переосмыслить собственную экзистенциальную траекторию, представив себя неким предопределенным эмигрантом. Иные результаты были бы маловероятны, учитывая его обширный послужной список как антипутинского активиста, восходящий к протестам 2011-2012 гг; Но уже в предыдущее десятилетие в рамках «Мастерской поэтического акционизма», основанной вместе с Романом Осминкиным и Диной Гатиной, Арсеньев создал серию перформансов и интервенций в публичном пространстве Петербурга, эклектично опирающихся как на советский андеграунд (и особенно московский концептуализм), так и на французский леттризм и ситуационизм. Этот поиск дезориентирующего эффекта через программное разворачивание элементов, присущих городской среде, находит вербальный корри- спект в его поэзии, где он практикует так называемое ready-written. Здесь высказывания из самой прозаической реальности, вырванные из привычного контекста, наделяются поэтической функцией, приобретая неожиданную сюрреалистическую ценность.Так происходит в заглавном произведении сборника, где текст выпускного диплома автора, полностью переписанный и пунктированный в стихах, благодаря включению пояснительных примечаний, превращается в своего рода памфлет, направленный против академических институтов и колониальных устремлений, заложенных в программах преподавания языков. Аналогично, «Пушкин» — текст, основанный на сопоставлении бредовых комментариев, найденных в сети, на полях «провокационной выставки современного искусства» (как гласит подзаголовок) — возводит язык ненависти в ранг «литературного факта», делая очевидной его абсолютную, всепроникающую распространенность в наши дни. Арсеньев, похоже, стремится к созданию настоящих «поэтических объектов», способных, как предполагал в 1930-е годы поэт Даниил Чармс, ставший вскоре жертвой сталинских репрессий, «разбить стекло, в которое их бросают».Эта попытка придать своим стихам силу не только иллокутивную, но и перлокутивную сопровождается в русском неродном языке тонами если не более приглушенными, то, по крайней мере, отмеченными горько-саркастическими размышлениями. Результат, конечно, не неожиданный, учитывая инволюцию политической ситуации в России. Если несколько лет назад Арсеньев, докторант в Женеве, еще мог в шутку перечитывать высказывания русских эмигрантов, приехавших в Париж после Октябрьской революции, заявляя, в отличие от них, что он не «в командировке» на Западе, а «в диссертации», то теперь его положение, как и положение многих других переселенцев за границу после вторжения на Украину, кажется, приобрело явную, столь же болезненную, непоправимость. Признавая себя автором книг, которые — как и эта — изданы исключительно за границей, где русский оригинал меланхолично низведен до роли «текста впереди», Арсеньев не может не задаваться вопросом о судьбе родного языка и мачехи, В Европе он обречен на импровизированные попытки стирания сверху и на другие, куда более интересные эксперименты по взаимообогащению снизу, где на нем говорят на улицах, в скверах или перед русскоязычными детскими садами белорусы или украинские русисты, выброшенные войной или политическими репрессиями в другие страны.Герои лирики, которую с большой долей приблизительности можно назвать любовной: «что ты делал весь день? / разгадывал тебя /разглядывал тебя / и себя разгадывал / и думал, что наверное / нам не стоит влюбляться / «роман киевской диджеесы / и иноагента из петрограда», / герои оказываются /в неожиданных обстоятельствах /не рекомендовано юному читателю».
Содержание
Читать послесловие «Поэтика деаутентификации, или Несколько пояснений касательно названия книги»
Table des matières
La poétique de la désauthentification (préface)
Quelques précisions concernant le titre
Russe comme non maternelle (diplôme de licence)
Du livre «Les idées vertes incolores farouchement endormies» (SPb, 2012)
Poème de la solidarité
Incident
Rapport d’expert
Du livre «Reported speech” (NYC, 2018)
D’une série “Ready written” (2012)
Selon la Constitution
Réponse à une certaine exposition provocatrice d’art contemporain critique
D’une série “Hors-sujet” (2013)
Informations sur les récoltes
Chers professionnels de la culture et des médias
D’une insolite métamorphose en salaud
D’une série “Poèmes pour la route” (2014)
Tout ce qui touche aux jours de la semaine Villedeparis
D’une série “Paroles de mes ami(e)s” (2015-2022)
Paroles d’Oleg
Paroles de Lisa
Paroles de Sveta
Paroles de Natacha
Paroles de voyageurs russes accompagnés de leurs enfants
Paroles des émigrés russes (La vague loin derrière la première)
D’une série « Lost deadlines, ou demandes de participation acceptées jusqu’à » (2017-2020)
automne 2017) candidature à l’Université Européenne (SPb)
automne 2018) n’a posé sa candidature nulle part
printemps 2019) un projet rejeté pour « L’avenir selon Marx »
automne 2019) un brouillon pour l’Institut de littérature mondiale
printemps 2020) un brouillon de la lecture-performance pour Gießen
D’une série “Cycle de quarantaine” (2020)
La thèse comme expérience psycho-physiologique
Daily new death
D’une série “Poèmes sur l’histoire de la littérature” (2016-2021)
Taxonomie
Vous, vous alliez aux champs récolter les patates
A l’occasion d’une rencontre avec Michel Deguy
Brève histoire de la poésie (XXe siècle)
D’une série “Le russe comme non maternelle” (2021-2022)
Échapper à la servitude
Russkaja raskladka (Disposition des touches d’un clavier russe)
Hymnes de Neukölln
Tactiques de l’exil linguistique, ou quand la langue cesse d’être maternelle pour un natif
Nous nous retrouvons tous jetés, dès notre naissance, dans telle ou telle langue : nous y agissons d’abord par le ressenti et en doutant de nos expressions et de ce que nous exprimons. Puis, nous nous habituons progressivement à considérer cette langue comme maternelle, nous devenons « locuteurs natifs », en l’utilisant presque sans réfléchir ni lui prêter trop d’attention.
Dans notre vie d’adultes, une anxiété langagière peut nous revenir dans trois cas. Premièrement, si nous avons des enfants qui apprennent une langue par tâtonnement et que nous sommes assez attentifs à ce processus. Deuxièmement, lorsque nous écrivons de la poésie dans laquelle l’action des expressions courantes est suspendue, le sens redéfini et l’audience à laquelle nous nous adressons dispersée. Enfin, nous sommes à nouveau inquiets de notre langage lorsque nous nous trouvons en exil, cherchant à nous installer dans un nouveau pays, une nouvelle culture et une nouvelle langue.
Depuis quelques années, Pavel Arsenev cumule dans sa trajectoire biographique les trois cas, somme toute assez particuliers, d’anxiété langagière, qu’il en vient à concevoir, dans son premiere livre Le russe comme non maternelle (Vanloo, 2024), l’exil linguistique non pas comme un état exceptionnel, mais comme une condition de base de l’existence des animaux parlants, qui devient un peu plus évidente en ces temps catastrophiques. Puisqu’il rend l’usage de la parole à nouveau incertain, attentif et intéressé, l’exil linguistique constitue en soi un programme linguo-philosophique, un programme qui acquiert, en outre, une urgence politique dans la situation actuelle.
Avec participation de Milena Arsich, traductrice principal du livre et autrice de Mon récit de maternité, d’où elle lira également les extraits et participera dans une discussion autour des paradoxes des langues maternelles, tactiques d’exil linguistiques et la poétique de désauthentification.
5 décembre, Montauban, lecture dans le cadre de la journée santé interculturalité «L’exil & la rencontre» «D’où parlons-nous ? Sur les habitudes discursives de l’émigré» / Video
4 décembre, Université Toulouse — Jean Jaures (UT2J) — Département de Lettres modernes, rencontre autour du recueil Le russe comme non-maternelle et discussion, suivie d’un atelier arpentage biblioclaste
18 mars, Cave de la Poésie (Toulouse), lecture bilingue et presentation du livrent dialogue avec Modesta Suárez
24 février, Villa Paradis / la Traverse (Marseille), le lecture textographique et la discussion en russe, français et dans d’autres langues non maternelles
«Spasm of Accomodation» (Berkeley: CommuneEditions, 2017),
«Reported speech» (New York: Cicada Press, 2018),
«Lo spasmo di alloggio» (Osimo: Arcipelago Itaca Edizioni, 2021),
«Le russe comme non maternelle» (Aix-en-Provence:Editions Vanloo, 2024),
«Russo come non nativo» (Macerata: Seri Edizioni, 2024).
Docteur ès lettres (Université de Genève, 2021) et auteur d’une monographie « La “littérature du fait” : un projet de positivisme littéraire en Union soviétique dans les années 1920 » (Nouvelle Revue Littéraire, 2023)
Rédacteur en chef de la revue littéraire et théorique [Translit] (2005-2023) Laureat d’Andrey Bely Priх (2012)
Résident du Centre international de poésie Marseille (CipM) (2022). Basé à Marseille.
Related materials & reception https://vimeo.com/931455541 Film by S.R.M.B. based on different operations on the book «Le russe comme non maternelle»
Как и можно было ожидать после летнего проекта о рефлексологии русского стиха, мои стихи изданы в переводах Гальвани (Paolo Galvagni), на родине переводчика в Болонье. Издательство, в свgю очередь, называется Arcipelago Itaka Edizioni, и все что я мог сделать, это не называть книгу «Возвращение», а назвать ее (в известном смысле, напротив) «Lo spasmo di alloggio«, что является моим точным офтальмологическим диагнозом, а заодно резюме всех одиссевских метаний.
Спазм аккомодации – нарушение работы цилиарной мышцы, вызванное продолжительным напряжением глаза, продолжающимся и после того, как глаз перестал фиксировать близкий предмет.
Развитию спазма аккомодации способствуют:
• плохое освещение рабочего места;
• отсутствие правильного распорядка дня;
• поздний отход ко сну;
• нерациональное по времени и качеству питание;
• недостаточное пребывание на свежем воздухе;
• пренебрежение занятием утренней зарядкой,
физкультурой и спортом;
• общее ослабление здоровья.
Спазм аккомодации чаще всего встречается у молодых людей.
С возрастом происходит естественное изменение аккомодации.
Причиной этого является уплотнение хрусталика.
Он становится все менее пластичным
и теряет свою способность менять форму.
Истинный спазм во взрослом состоянии – явление редкое,
встречающееся при тяжелых нарушениях центральной нервной системы.
Отмечается спазм аккомодации и при истерии,
функциональных неврозах, при общих контузиях,
закрытых травмах черепа, при нарушениях
обмена веществ.
Напряженная зрительная работа
на близком расстоянии
приводит к спазму аккомодации.
При этом упорное сокращение цилиарной мышцы
не проходит даже тогда,
когда глаз не нуждается в таком сокращении.
Всё это ведёт к стойкому усилению
преломляющей способности глаза,
А поэтому может расцениваться как близорукость
(ложная близорукость).
Спазм аккомодации может впоследствии
перейти в истинную близорукость
Книжка билингвальная (на одной странице Павел — на другой Paolo), снабжена предисловием, специальное написанным все тем же Paolo, за что ему огромное спасибо!
This is the first bi-lingual English-Russian edition of Pavel Arseniev’s poetry. Arseniev is a St. Petersburg writer, editor, political activist, theoretician, and recipient of the Andrei Bely prize, Russia’s most prestigious literary award. The book contains an introduction by Kevin M.F. Platt (University of Pennsylvania) and is edited by Anastasiya Osipova.
Arseniev’s poetry provides a living link between the legacy of the 1920s Soviet avant-garde art and theory, on the one hand, and the modern Western materialist thought on the other. It traces how these diverse influences become weaponized in the language of contemporary Russian protest culture. Arseniev readily politicizes all, even the most mundane facts of the poet’s life, while at the same time, approaching reified bits of found speech and propaganda with lithe, at times corrosive irony and lyricism.
“One hundred years after the October revolution, LEF (Left Front of the Arts), and Russian Formalism, Pavel Arseniev brings into Russian poetry the militant excitement of subversive materialist exploration and canny activist protest. The unique results of this poetic event will, without a doubt, be exceptionally interesting and useful to an American reader.”
Kirill Medvedev, the author of It’s No Good
“Pavel Arseniev charts the ‘emergence of unexpected forms of collective life…’ These vivid translations show contemporary Russian poetry at one of its high points, where language laughs at its own seriousness but opens the way for astute cultural insights and a bracing evocation of life lived out loud.”
Stephanie Sandler, Harvard University
The truths of Russian administered reality were long ago stripped bare, so that now the poet’s work is to invent a new line of camouflage. Warning: Pavel Arseniev is a defector with only his disguises to divulge. Perhaps this as close as we can come, in this moment, to alchemy. Or is it allegory? Warning: this is poetry that makes Russia great again. Arseniev is taking a bullet for poetry but, at the same time, he is asking – will poetry take a bullet for you? Warning: any complete picture – lies. Then one day dyr bul schyl. Reported Speech turns the stink of the real into a stinging aesthetic coup de grace. I’m defecting to that.
In a bilingual Russian-English format, Arseniev’s work articulates intimate, defiant, and at times desperate responses to a world in which culture seems to be increasingly prefabricated, predetermined, and designed to numb the mind and soul.
Exposing the absurd vagaries of the present moment is where the volume shines as a tremendous piece of internationalist literature.
Through art like Arseniev’s poetry, we gain a toehold, however momentary, from which we are better able to grasp the present and prepare a future.
As a keyhole into contemporary Russian experimental poetry, the volume should find a broad readership in the English speaking world. In essence, the book represents poetic strategies for resistance and survival under fierce oppression, underscoring that literature matters, as well as how it does things.
Pavel Arseniev’s poems of solidarity and alienation illuminate the phantasmagoria of capitalist Russia.
«By concentrating as much on the act as on the content of speech, Arseniev seems also to have come closer to documenting aspects of the very tenor of life and reality in the present epoch. Through using the genre of police reports or of legalese in ‘An Incident’ and ‘Forensic Examination’, or the language of adverts in ‘Mayakovsky for Sale’ and ‘Mass Median’, a series of brief news items in ‘Reports from the Field’, or the long parodic poem-diatribe in nationalist hate-speech In response to a ‘Provocative Exhibition of Contemporary Critical Art’, we discover not the poet’s perspective, but a concrete, material trace taken from excessive speech which illuminates the strange capitalist phantasmagoric world that is contemporary Russia.»
From its very first pages, Pavel Arseniev’s Reported Speechshows itself to be true to its title; the opening poem’s epigraph comes to us, we are told, from an “Instruction in the platzkart train car”. This is only the beginning of a journey through a trail of words found, mixed and transmitted from various source texts. The poems represent “reported speech” in the sense that they are inspired by found texts, by language encountered on the streets, in police stations, rail cars, courtrooms, newspapers, books, personal correspondence, nationalist political screeds, and writing on social media and the internet. The poet appropriates, organizes, shuffles and shapes the material of the political world, which is everywhere, for everything is political.Pavel Arseniev is part of a group of contemporary Leftist poets developing new modes of resistance and protest through literary production. Arseniev’s unabashedly political project rejects any view of art and art institutions as motivated by a search for the next singular voice of creative genius. Rather, his creative practice seeks to dismantle the idea of poetry as narcissistic, individualistic self-expression and instead aims to capture and convey aspects of human social experience in the world through the multifaceted voices of the collective.
His larger creative project is to facilitate the dissemination of socially engaged and marginalized speech and, in some ways, to continue the legacy of the Russian avant garde and factographic movements of the 1920s. Arseniev also sees his mission in part as working to fill a void left in the wake of the collapse of samizdatculture of the 1970s.
If Amelin mounts a defense of poetry against the threat of modernity by digging
into the roots of tradition, Pavel Arseniev, in contrast, questions why it needs defending in the first place. In Arseniev’s view, the formal and institutional constraints of Russian verse have rendered it useless in articulating the present moment. His is an engagé poetry that articulates a leftist critique of the myriad forms of social and political alienation in contemporary Russia. The translations found in Reported Speech, executed by a collective of translators overseen by editor Anastasiya Osipova, effectively recreate the urgency and relevance of his project.
In both his poetry and his political activism, Arseniev attempts to overcome the
futility of traditional methods of resistance. Civic verse and revolutionary discourse are no longer as meaningful as they once were, having been co-opted and commodified by state and commercial interests. Arseniev’s answer is to subvert the role of the poet by acting as a field reporter, providing snapshots and snippets of speech from everyday life. In “Mayakovsky for Sale” (24–25), a list of hyperlinks from an online advertisement for a used volume of the poet’s collected works becomes a statement on the market’s power to subsume everything into its domain. Another poem, “Translator’s Note” (38–43), consists of lines excerpted from a Russian translation of a philosophical tract by Ludwig Wittgenstein. In their transformed context, these disconnected scraps take on new meanings, challenging the reader to reconsider traditional notions of authorship and originality.
Arseniev’s innovations are informed by his concerns about the viability of political poetry. Perhaps a poet in Russia should be less than a poet after all. At times he anticipates critiques of his approach by assuming the voices of his detractors, as in “Forensic Examination,” which reads like a report by a state prosecutor indicting the poet with inciting political extremism:
We shall see the writer
Has attempted
To voice his political
Views and convictions,
Clumsily camouflaging them
In aesthetic window dressing.
Its objective qualities,
According to many experts,
Are surely
Much poorer
Than if he had minded his own business
And simply written poems,
Looking for his own style
And his own place on the literary scene (45).
A similar satirical wit appears in “Poema Americanum,” in which a visit to a
west coast university prompts the poet to reflect on his own marginality: “in time you will stop being a person / whose acquaintance is sought out by the slavic studies professors / wishing to appear more radical” (133). In this poem, as throughout the entire volume, the translation deftly captures the contrasts between a multitude of voices and perspectives, allowing Arseniev’s multifaceted authorial presence to appear starkly on the page.
Arsenev’s texts are explicitly political although here one does not mean “politics” in the proper sense of the word, as it were. It could be that the difference between these texts and a poem that would break a window glass is minimal. Apart from explicitly conceptual moves and codes that are present but are not perceived as codes (they rather seem to be organic), one device is repeated often and attracts the attention. It is a risky play between the plane of the sensible (driven by a political fury) and the plane of a detached distance with regards to the speech. The detachment is folded into the very intention of speech, its self-referentiality. The poem breaks a window only when it has gained necessary discursive solidity and thickness. It becomes a stone not only due to an affective charge, inspiration, intuition, a right choice of words but due to its self-referentiality, a self-spun quality, a fundamental verbal integrity and opacity. In a way, we are dealing with a utilitarian poetics: Arsenev’s verses fit within the tradition of turning poetry into prose performing that transformation in a very expressive way, distinct from a private, vulgar, subjective prose-making. The goal of these texts, according to its author, is to “produce the ways of speech production.” This jumble of words and discursive ruins paradoxically forms clots of the sublime, even potentially sublime. For instance, the political and the poetic speech in “A Response to One Provocative Exhibition” is potentially sublime and militantly charged and is opposed to a collective clot of hatred. In that poem there is nothing but hate speech. Its collective and impersonal nature allows to abandon the idea of private or moral sources of hatred and leads to the reflection on a universal propaganda machine that is now operating in the heads of many Russians. This fantastic, absurd reality, a neighboring reality, in which Pushkin-nigger is seen as Russia’s archenemy is not as stereotypical as it seems to be. Arsenev’s poetry is predicated upon that probability, upon that possibility of an alternative response. In that sense, they appear to call for poetic production, to the desire to produce the possibility of speech.
10 декабря в книжном магазине «Порядок слов» прошла презентация крафт-серии и книги Павла Арсеньева «Бесцветные зеленые идеи яростно спят». [Видео-отчет]
Павел Арсеньев. Бесцветные зеленые идеи яростно спят
[СПб.: 2011]. — 56 с. — (Kraft: Книжная серия альманаха «Транслит» и Свободного марксистского издательства)
Павел Арсеньев не пишет стихов, он создаёт поэзию. Его марксистские центоны и иронические ситуационистские медитации не принадлежат просодическому корпусу русской лирики, а, скорее, похожи на экспонаты музея нонконформистского искусства: такие лингвистические бомбы или булыжники, призванные стать оружием в социальной борьбе за бытие. При этом они не лишены традиционных для лирической поэзии атрибутов: иронии и меланхолии. «Возвращайтесь в аудитории» звучит как мантра и как кавафианский плач, это мудрый коллаж из штампов и трогательных нюансов, пронизанный любовью к человечеству и жертвенным ему служением.
Ведь пожар в одной голове / всегда может перекинуться на другую, / И тогда полыхнёт весь город.
Пётр Разумов
Знаменитая фраза, ставшая предметом спора Якобсона с Хомским, тут, увы, ни при чём. Это просто маркер образованности. А сама книга разделена на две почти равных по объёму части: СОЦИОЛЕКТЫ и READY-WRITTEN. Первая — типовые верлибры, из тех, что американцы называли «университетской поэзией», порой украшенные фотографиями акций «Лаборатории Поэтического Акционизма». И впрямь, где-нибудь на ступенях действующего кафедрального собора или в сутолоке супермаркета — через мегафон! — они могут заинтересовать или хоть эпатировать. Вторая забавнее, поскольку не всегда можно понять, где ready-made, где авторская речь. А сам Арсеньев пытается спастись иронией, но это удаётся ему лишь так:
На примере данного стихотворения / Мы снова увидим, как / Политические декларации, / Включённые в произведение искусства, / Распрямляют, / Упрощают / И выводят произведение / Из эстетического пространства, / Переводят его в некую иную плоскость.
Дмитрий Чернышёв
Павел Арсеньев сосредоточен на работе с чужой речью, балансируя на грани между found poetry и прямым высказыванием (если предположить, что у них вообще может быть общая грань). В стихах первой книги поэта в очередной раз доказывается невозможность индивидуальной речи, но делается это несколько иначе, чем в классическом концептуализме: неважно, каково именно происхождение того или иного высказывания, навязано ли оно внешней дискурсивной матрицей или по естественному праву принадлежит поэтическому субъекту — риторическая структура речи принципиально не изменится, ведь по природе своей она лжива и всегда работает на «хозяев дискурса», но особо приготовленная выжимка из этой лжи способна заставить риторику «показать себя», а стоящую за ней идеологию отступить под напором холодной иронии.
Сокращение контингента, / Голод, падение / роли денег, / открытие общежитий, / появление неожиданных форм / коллективной жизни. // Долгосрочный характер тенденции («1914-1922»)
Кирилл Корчагин
Будучи поэтом-акционистом, создателем поэтических фильмов, лидером левых студенческих движений и академическим филологом, Павел Арсеньев также автор концепции серии «Крафт», которая недавно пополнилась второй «обоймой». Серия поэтических «брошюр», отпечатанных на обёрточной бумаге, призвана в негероическую эпоху поздних нулевых с их политическими и культурными консенсусами напомнить о двух героических традициях — о футуристической книге времён революционного авангарда и о советском самиздате. Именно поэзия, следуя логике серии «Крафт», обладает сегодня потенциалом протеста и неизрасходованным авангардным импульсом. Первый выпуск серии (куда вошли книги Кети Чухров, Романа Осминкина, Антона Очирова и Вадима Лунгула) ставил вопрос, как приравнять поэзию к открытому политическому высказыванию, перерастающему в непосредственное прямое действие. Вторая обойма (в ней собраны книги самого Арсеньева, Кирилла Медведева, Валерия Нугатова и Никиты Сафонова) заостряет проблему: как превратить поэзию в конкретную социальную практику, придать ей статус социального исследования или социальной миссии, сделать её социально необходимой. Книга Арсеньева (да и остальные книги в этой серии) будто пытается испытать поэзию на прочность, расширить границы поэтического или даже выйти за его пределы, в сферу злободневной социальной критики, репортажной журналистики или художественного акционизма. Арсеньев парадоксально сочетает два противоположных понимания поэзии: поэзия как материал для ситуационистского уличного перформанса («Религия — это стоматология», «Поэма товарного фетишизма» и т. д.) и поэзия как результат историко-филологического анализа, как поле столкновения культурных риторик и стилевых приёмов. Наверное, в дальнейшем его манера будет эволюционировать либо в сторону политического перформанса, либо в направлении утончённого филологического письма. Многие тексты Арсеньева пронизаны непримиримым поколенческим пафосом: например, в стихотворении «Марионетки самих себя» он обвиняет предшествующее поколение, «людей девяностых», в том, что они упустили исторические шансы, которые им были предоставлены перестроечными реформами. Любопытно, что поколенческая оптика, заданная в книге Арсеньева, содержит в себе одновременно и романтическое бунтарство, и очень чёткое, трезвое осознание своего места и назначения в сегодняшней социальной реальности.
а в конце понимаешь, / что все эти разы, когда ты высказывался, / лучше всего тебе удавались пассажи, / в которых говорящий то ли сам не вполне понимает, / по какую он сторону баррикад / и какую партию исполняет, / то ли оставляет возможность это решить тому, / кто это прочтёт или услышит.
On 20th of June in Athens Kombrai Bookstore the presentation of the new issue / №31 TEFLON (summer-autumn 2024) magazine happened. This issue is featuring Pavel Arsenev’s poetry texts, published in translation to greek (Niki K.) During the evening the discussion with Jazra Khaled unfolded.
Την Πέμπτη 20 Ιουνίου το περιοδικό ΤΕΦΛΟΝ υποδέχεται στο βιβλιοπωλείο Κομπραί τον Πάβελ Αρσένιεφ (Павел Арсеньев), μια από τις σημαντικότερες και πιο επιδραστικές φωνές της σύγχρονης ρωσόφωνης ποίησης.
Ο Πάβελ Αρσένιεφ (Λένινγκραντ, 1986) εδώ και δύο σχεδόν δεκαετίες επηρεάζει και (συν)διαμορφώνει την πορεία και τα χαρακτηριστικά της σύγχρονης ρωσόφωνης πολιτικής ποίησης. Από τις περιπλανήσεις του Γκι Ντεμπόρ στο Κρασνοντάρ και τα ταξίδια του Γιούρι Γκαγκάριν μέσα από τους σωλήνες ύδρευσης μέχρι την άνοδο του εθνικισμού και τις αντικυβερνητικές διαδηλώσεις στη Μόσχα, συνθέτει ένα κολάζ της σοβιετικής και σύγχρονης ρωσικής πραγματικότητας, στρέφει την προσοχή μας στην πολιτική πτυχή της διαμαρτυρίας και της ανυπακοής.
Ως αρχισυντάκτης του λογοτεχνικού περιοδικού ΤΡΑΝΣΛΙΤ (Транслит) έχει συμβάλει τα μέγιστα στην ανάδειξη της σύγχρονης αντεργκράουντ ρωσόφωνης ποίησης.
Διαβάστε στο νέο τεύχος του ΤΕΦΛΟΝ (καλοκαίρι-φθινόπωρο 2024) το μεγάλο αφιέρωμα στην ποίηση του Πάβελ Αρσένιεφ σε μετάφραση και επιμέλεια της Νίκης Κ.
και τότε πια έγινε ξεκάθαρο
τι συμβαίνει,
για ποιον λόγο, κάθε μέρα,
στο πληκτρολόγιό μου
τα πλήκτρα αρνούνταν,
αρνούνταν να πληκτρολογήσουν
rosika grammata
στην αρχή όλα έδειχναν
πως ήταν μια απλή βλάβη,
δεν φαινόταν να έχει πέσει νερό,
αλλά ο τεχνικός για κάποιον λόγο με ρώτησε
where are you from?
του είπα ότι είναι δύσκολο να του εξηγήσω,
αλλά σε γενικές γραμμές απ’ το λένινγκραντ,
για ευκολία ας πούμε ρώσος, όπως λένε,
αν και θα ’θελα να κάνω μια μικρή διευκρίνιση:
δεν εννοώ όπως εκείνοι, για παράδειγμα,
που ακούτε στο αεροδρόμιο
να ουρλιάζουν στη γλώσσα αυτή
στα παιδιά και στις συζύγους τους,
γενικώς δεν είναι κάτι που το διατρανώνω,
το κρατάω βαθιά μέσα μου,
υπό έλεγχο
«Это не прямое отражение ужасов войны, формы и масштабы которой стали раскрываться только через несколько недель, а скорее гносеологический обзор вновь созданной ситуации и языковой территории, на которой придется научиться ориентироваться. На этой территории русский язык был дисквалифицирован как средство нейтрального общения. Многие слова утратили свое обычное значение («нацизм»), другие («война») были изгнаны с этой территории вновь принятым законодательством. Наконец использование русского языка в аргументах в защиту имперской политики может только усилить чувство дисквалификации. Центральный мотив стихотворения — коммуникативная дисфункция, разрыв. Этот аллегорический текст опирается на традицию концептуальной саморефлексии и в то же время обновляет форму исповеди».См. также:
В 16 выпуске журнала «Носорог» опубликованы стихотворения из «Карантинного цикла».
Выпуск под редакцией Станислава Снытко (Беркли), среди авторов выпуска также: Кирилл Кобрин, Гертруда Стайн, Дина Гатина, Сергей Тимофеев, Роман Осминкин, Алла Горбунова, Елена Фанайлова, Александра Петрова, Баррет Уоттен, Александр Ильянен и другие.
В Израиле в журнале «Нанопоэтика» опубликованы переводы пока не выясненных стихов.
Журнал издают Гилад Меири, Алекс Бен-Ари, Эфрат Мишори и Ронни Сомек, для которого большинство переводов сделаны Тино Мошковицем, а также Ronen Sonis и Dina Markon.
Среди авторов выпуска русскоязычная поэзия 2020-1970: Lev Oborin, Наталья Азарова, Mihail Ayzenberg, Игорь Иртеньев, Maxim Amelin, Anashevich Alexandr, Pavel Arsenev, Шиш Брянский, Polina Barskova, Dina Gatina, Maria Galina, Анна Горенко, Сергей Гандлевский, Vladimir Gandelsman, Mikhail Gronas, Аркадий Драгомощенко, Григорий Дашевский, Дмитрий Воденников, Иван Жданов, Олег Юрьев, Михаил Еремин, Александр Еременко, Аня Логвинова, Лев Лосев, Всеволод Некрасов, Olga Sedakova, Виктор Соснора, Maria Stepanova, Владимир Строчков, Вера Павлова, Elena Fanailova, Alexandra Petrova, Алексей Парщиков, Дмитрий Пригов, Алексей Цветков, Олег Чухонцев, Марина Кудимова, Dmitry Kuzmin, Тимур Кибиров, Gennady Kanevsky, Bakhyt Kenjeev, Светлана Кекова, Игорь Караулов, Андрей Родионов, Лев Рубинштейн, Елена Шварц.
В Италии в журнале Atelierв переводах Паоло Гальвани опубликованы переводы новых стихотворений.
В Финляндии в поэтическом выпуске литературной газеты Nuori Voima опубликованы переводы нескольких стихотворений. Публикация сопровождается ответом на вопрос о том, «как рождаются стихотворения».
ПА: Гинекология поэтических произведений всегда различна и, кстати, не обязательно сводится к органической метафоре «рождения», не говоря уж о том, что даже то жизнеспособное, что «рождается», рождается чаще всего вне брака, неожиданным для автора образом или даже сперва не признается таковым в качестве своего творческого детища. Большинство поэтических произведений — бастарды и блудные сыновья, а еще чаще — не организмы, а механизмы. Поэтому я бы сказал, что в моем случае имеет место не столько рождение, сколько конструирование и фабрикация текстов, которое запускается такими практиками как серфинг, чтение других текстов (включая неожиданное сочетание параллельно читаемых текстов), написание текстов в других жанрах, беспардонно врывающимся в поле внимания сорной речью (рекламы, обрывка разговора, etc) и так далее. В этом смысле я бы сказал, что в моих текстовых произведениях исследуются не темы, но формы или техники чтения. Сегодня наиболее примечательным образом нас отличают не техники письма (литература с этим давно имеет дело), а именно техники чтения — книги с карандашом, ленты на телефоне, аудиокниги или электронной переписки. Из различия в способе потребления информации следуют и объемы ее потребления, а уже отсюда выстраиваются авторские поэтики и, в пределе, целые лагеря в литературном процессе. Таким образом, причины сегодняшнего разрыва между экспериментальной и медиаспецифической поэзией, с одной стороны, и «официальной культурой версификации» (Ч. Бернстин), с другой, связаны с разными способами потребления информации и резким неравенством в объеме потребления. Грубо говоря, мы по-разному отвечаем на такой затрагивающий всех «вызов современности», как информационные перегрузки: можно вести арьергардные бои за безвозвратно утраченную трансцендентальную и эмоциональную цельность, а можно сделать ставкой художественное выражение самого инфоразрыва и текстовой шизофрении. Вот эти нарождающиеся техники чтения я и стремлюсь тематизировать — посредством того, что уже не совсем можно называть письмом, а скорее — следами или метками чтения, слушания или любой другой формы апроприации текстов. Если методы многих художников XX века часто рассматривают в качестве освоения возросшего объема фабрично произведенных объектов, то и постиндустриальные масштабы текстового производства, в которое мы вовлечены в эпоху пользовательского интернета, кажутся мне заслуживающими внимания и даже требующими творческой субъективации этого избытка.
Перевод и предисловие к публикации: Daniil Kozlov.
В Румынии издана антология современной русскоязычной поэзии «Tot ce poți cuprinde cu vederea» (Editura Paralela 45, 2019). Среди авторов Павел Арсеньев, Полина Барскова, Станислав Львовский, Кирилл Медведев, Антон Очиров, Галина Рымбу, Андрей Сен-Сеньков, Никита Сунгатов, Сергей Тимофеев, Хамдам Закиров и другие.
Составление и перевод: Veronica ȘTEFĂNEȚ, Victor ȚVETOV
В Греции издана Антология молодой русской поэзии (Ανθολογία νέων Ρώσων ποιητών) (Vakxikon, 2018), среди авторов которой Павел Арсеньев, Кирилл Корчагин, Галина Рымбу, Иван Соколов, Евгения Суслова, Эдуард Лукоянов, Ростислав Амелин и другие.
Составление и перевод Павел Заруцкий, Ελένη Κατσιώλη, Катерина Басова.
Contexts unfold their political potential in Pavel Arseniev’s poems. In his view, contemporary writing techniques are less important than the techniques of reading. In his works (for example, in his series of poems called “ready-writtens”), the poet-Arseniev identifies himself with the reader-Arseniev. The correlation between creator and reader and the absence of established roles in his poetry, as well as in his performances and installations, begin a discussion in the context of the political and poetic left; nevertheless, he neither tries to teach, nor suggests any answers.
В польском литературном журнале HELIKOPTER (Wrocław, 2018) опубликована подборка новой поэзии из России, среди авторов которой: Павл Арсеньев, Вадим банников, Александра Цибуля, Андрей Черкасов, Дина Гатина, Дмитрий Герчиков, Кирилл Корчагин, Кузьма Коблов, Евгения Суслова, Екатерина Захаркив и другие.
В немецком литературном журнале Schreibheft (2017) опубликован блок «Дмитрий Пригов и его космос», среди авторов которого Павел Арсеньев, Гюнтер Хирт, Игольф Хопман, Ольга Кувшинникова, Роман Осминкин, Дмитрий Пригов, Владимир Сорокин и Саша Вондерс.
Чешская антология концептуальной литературы и текстового искусства Třídit slova. Literatura a konceptuální tendence 1949–2015 (Praga, 2016)
Среди русскоязычных авторов — поэтов/художников в антологии опубликованы: Sergej Anufrijev, Pavel Arseňjev, Dina Gatina, Dmitrij Golynko, Ivan Chimin, Andrej Monastyrskij, Vsevolod Někrasov, Roman Osminkin, Pavel Pepperštejn, Dmitrij Prigov, Lev Rubinštejn, Alexandr Skidan.
Антология Broadsheet (под ред. Mark Pirie, Новая Зеландия, 2016).
Итальянская антология молодой петербургской поэзии «Tutta la pienezza nel mio petto»/«Вся полнота в моей груди» (Bologna, 2015)
В антологию вошли тексты Павла Арсеньева, Андрея Баумана, Аллы Горбуновой, Насти Денисовой, Алексея Порвина, Петра Разумова, Никиты Сафонова, Станислава Снытко, Ивана Соколова, Екатерины Преображенской, Лады Чижовой, Дарьи Суховей и Александры Цибули. Составитель и переводчик Paolo Galvani
Голландская антология русской поэзии Nieuwe poëzie uit Rusland #4 (Amsterdam, 2014)
Антология русской аванагардной поэзии в переводах на анлийский и фламандский (среди авторов: Ры Никонова, Сергей Сигей, Всеволод Некрасов, Анна Альчук, Лев Рубинштейн, Александр Горнон, Андрей Сен-Сеньков и другие). Тексты представлены и прокомментированы специалистами в области русской литературы.
Антология составлена редакторами Perdu в четырех томах серии новой поэзии из России в сотрудничестве с издателем Read Warehouse. подробнее об этой серии Leesmagazijn можно найти на фламандском по ссылке.
В выпуске журнала Four centuries: Russian Poetry in Translation за 2014 год (Essen: Perelmuter Verlag) опубликованы тексты Павла Арсеньева (в пер. Марии Липисковой).
Также в выпуске опубликованы тексты Бориса Поплавского, Роальда Мандельштама, Аркадия Драгмоощенко, Анны Глазовой, Виктора Iванiва, Анри Волохонского
В альманахе Премии Андрея Белого за 2011-2012 гг. опубликованы поэтические тексты, Речь Павла Арсеньева при вручении Премии Андрея Белого, а также Лаудирующая речь Александра Скидана о Павле Арсеньеве и альманахе [Транслит].
Также в альманахе опубликованы тексты других лауреатов 2011–2012 годов (Н. Байтов, Е. Петровская, Ю. Валиева, Г. Дашевский, В. Ломакин, М. Гейде, В. Iванiв, А. Ипполитов, П. Арсеньев, А. Волохонский), критические статьи о них, торжественные речи на церемонии вручения премии, библиографические сведения, фотографии и раздел «Архив», посвященный памяти Ю. Новикова и А. Драгомощенко.
Автор/составитель: Б. Останин. Издательство: Пальмира (СПб)
Собрание сочинений. Антология современной поэзии Санкт-Петербурга. Том 2 / Составители Д. Григорьев, В. Земских, А. Мирзаев, С. Чубукин. СПб.: Лимбус Пресс, 2011
Отчего небеса не тревожат
Ни кощунство отмены всех льгот,
Ни поправки, что вносят, возможно,
Ни попрание прав и свобод?
Что так море спокойно и глухо
Ко всему, что творится в стране,
К переносу столичных функций
И к ведущейся вроде войне?
Что деревья безмолвно стоят,
Облака проплывают, не видя,
Что за страсти разыграны? я
замест лекций еду на митинг.
***
Долго вспоминал, где сердце,
Но помнил,
Он ненавидел десерты,
Боржоми не пил вовсе,
Потому что всегда было поздно,
Мороженое ел только зимой
И никогда не мерзнул.
Зачем-то вечно искал ее,
Ведь жить без нее было как-то боязно
И нелепо.
Уже если она есть на свете,
То почему бы не жить с ней?
Он отрицал то, что мы в ответе
И не любил камней.
Часто хотелось чувствовать себя одиноким
И замотаться в шарф,
Но почему-то он нравился многим,
И те мешали впасть в полноценный транс.
Иногда приходил домой
И ощущал, что ничтожен.
На утро
Негодяи убеждали в обратном,
Он велся, убирал самоедство в ножны
И в ответ
Тоже хотелось сделать что-то приятное,
Но ссорился часто в момент,
И особенно в нужный…
…Иногда просто хотелось внятный
Слышать ее ответ,
Та ли она, за кого ее принимают,
Хоть он сам понимал, что нет.
Островная элегия
Вот я снова вернулся
На забытый и мною остров,
Но забвение это досталось не слишком просто.
И здесь дело не только в арендной плате,
А скорее в тех
Несмелых заплатах,
Что мы часто ставим
На изношенном платье прошлого,
Закрывая ставни,
На которые с прищуром нежным
Смотрит наше грядущее
С той стороны, что обычно зовется внешней.
Вот я снова в порту,
Где никто ничего не грузит,
Вот здесь снова летают чайки,
Сообщая мне грусть и
Инерцию тех случайных —
не имевших никаких оснований появляться у жителя суши,
в ее самом абсурдном роде и виде — воспоминаний.
Рецидив расставания лишен
всей крамольности первого раза,
что снедала остатки тех чувств –
то ли долга, то ли усталости –
и теперь я почти что смешон
сам себе в той несмелой радости,
овладевшей тогда надо мною,
но смешон по причине все той лишь,
что теперь не владеет ничто мной,
а, возможно, и прости из зависти.
Послание к ЖКХ
Я хотел бы жить в последнем доме
На набережной, уходящей в доки
Он числился бы еще и на
Безымянной улице, наверное,
Однако, впрочем, не такой уже безымянной
Если верить надписям на стенах
Я хотел бы вставать и ложиться рано
(но в этом не кроется умысла в заживлении раны),
а просто бы я успевал побездельничать,
пока это никто не видит,
и оставил бы злость понедельникам,
или чьи там утра ненавидят.
Я хотел бы с утра у своих дверей
Находить не бродячих — во сне хоть — зверей.
Я хотел бы мести эту улицу,
Пусть на ней никто и не сорит,
Быть знакомым со здешним безумцем,
Привечать его бойкий иврит.
Я хотел бы ктемну, наглотавшись пыли,
Возвращаться в тот дом, где ничё б не пили,
Понимать, что все в этом странном мире
Обладает шармом, а то и смыслом,
И беда моя быть не может шире,
Чем сомневаться в этом праве
Собственности.
Дорога в Рождество
Направляясь туда, где уже не ждут
Ты вернее всего составляешь маршрут,
Торопиться не надо, не надо лгать,
Что ты бросил все, чтоб туда примчать.
Возвращаясь туда, где не то чтоб дом,
А то место, к чему применим глагол
«возвращаться», всегда видишь чистый лист,
но в сравненьи с бумагой ты более чист.
Оказавшись там, где всегда мечтал,
Завершить вереницу бортов и шпал,
Наконец-то займись тем, чем ты всегда
Не спешил, потому что всё только на…
За завтраком
Он читает хронику. Та,
Что когда-то была влюблена,
Не в него, но ведь важен сам факт,
Замечает, что стала бледна
(То ли шепотом, то ль про себя).
Окружившая их в доме утварь,
Но когда-то ведь с ночи обнявшись,
Вы проснулись поодаль наутро.
Взгляд скользит ее по потолку,
Поседевшему от паутины,
И когда он о Думе толкует,
Она чует, что аполитична.
Она смотрит так много фильмов,
Потому что не помнит сны,
Но причина со следствием в силе
Здесь меняться местами. Увы,
Таковы издержки измены
Своим детским и дерзким мечтаньям
… Он опять приближается к теме
— как Катон — но насчет пропитанья.
Апология подлеца
Ты боишься, что я удаляюсь, но
При такой географии немудрено,
И ссылать себя в пригород, хоть ежедневно, можно
Но так жизнь начинает смахивать на заочный
Факультет, что, наверное, даже лучше
Круг знакомых становится так хоть немного уже,
(жаль, что чтения круг непрямой наследник диаметра),
а все силы идут на придание дню чина «памятный».
Ты боишься, что я холодею, а
При таких показаниях ртути
(ох, считать бы их ложными) я бы не стал
ставить на повышение чуткости,
а вообще, если честно, то эта зима
мне сдается тактичнее прежних:
если верить бумаге, то нынче январь,
но без выпадов. В смысле без снежных.
***
Приворот опять ограничился годом,
Что за зелье не помню, но их было много.
И похмелье теперь, как урок смельчаку,
Как упрек в неспособности быть начеку,
И в отсутствии сил ПВО на тот случай,
Если Эрот надумает тратить стрелу.
Сейчас осень и правильно: лучший стилист
Не мороз, и не солнце, а валящий лист.
Впрочем, тема раскрыта, закрыт лишь сезон
И кафе то у рынка (кто владел — разорен).
***
Приезжай ко мне в гости,
Захвати с собой простынь,
Захвати с собой прошлое,
Оно будет не против.
Мне твердят, что я молод,
Ты не любишь про возраст,
Хоть тебе я апостолом
Прихожусь, если образно.
Впрочем, каждый зимою,
Особливо у моря,
Уподобиться может,
Пока ног не промочит.
Приезжай ко мне срочно,
Почитай, что я болен,
Еще день – я просрочен,
Еще ночь – так тем более.
***
Не снимай колпачок,
Коль слезится зрачок,
Не пятнай чистый лист,
Коль рассудок не чист.
Не касайся бумаг,
Примини компромат
Выносить из избы,
Из владений судьбы.
Погоди с мемуаром,
Поброди по бульварам.
Не свершай, имей такт,
Биографии факт.
Не пиши, так ведь ты
Все сбываешь мечты
По дешевке, в нужде
Пребывая с рождения.
Не надейся, ломбард
Слишком скуп, слишком рад
Этой выгодной сделке,
Чтоб тебя разглядел он.
***
Запах ночной
железной дороги
Мне дороже
многих
видов, Вообще,
Взор не зря
Рифмуется с вздором,
Как сказал человек
С белой тростью в руке.
Это запах не бегства,
но встречи
С тем, что в общем, и не бывало,
но тебе вспоминалось
давеча,
когда вдруг ты хотел «все сначала».
Это запах угля,
фонарей,
Легкой грусти,
скорей именуемой
Лишь предчувствием
всех перемен,
Что тебя отдалят
от минулого.
***
С. К.
С переменою места под солнцем
В те пределы, где с ним напряженка,
Ты рискуешь расстаться с бессонницей,
В остальном все стремится к синонимам.
Ничего, окромя длины гласных,
Не меняется, в общем-то даже
Ухватиться не за что глазу,
Даже если б сподобился он
Вдруг хвататься за смену пейзажа.
Воротившись к родному острову,
Рассуди, не являлось ли попросту
Твое бегство законным желанием
Убедиться в его очертаниях.
Перевод часов, а точнее стрелок,
Не ведет ни к чему хорошему,
Научись жить так, как ты прежде не жил,
Не гнушаясь своими широтами
***
Хоть зимой ничего не ладится
(Взять хотя бы попытку к радости,
Безнадежно заросшую хвоей
И ведущую чаще к запоям),
Но дождавшись сухого асфальта,
Ты рискуешь проснуться с мыслью,
Что теперь все не так уж важно,
Как казалось в эпоху Минуса.
Забытьё
Е.Р.
Находя в зимней куртке
бумажки прошлого года,
что теперь не сгодятся,
да и тогда ведь не более
были полезны собой, окурки,
номера непонятных уже телефонов,
что были обречены сначала,
афиши выставок, куда себе обещалось,
но так и не удостоенных,
другие следы фарс-мажорных
обстоятельств времени, места, настолько
обветренных, даже ставших старинными,
что хочется то ли ринутся в прошлое,
то ли его отринуть…