Лендок, Петербург,
2015

Поэзия противостоит коммуникации и нуждается в молчании. Ситуация смерти языка кажется как нельзя подходящей для этого. В конечном счете, идеал поэзии – докопаться не до смысла слов, а до смысла самих вещей. Отсюда эссенциалистские амбиции поэзии, ее убежденность в том, что только она может уловить смысл вещи самой по себе, причем именно в той мере, в какой она является антиязыком. По известному выражению Гегеля, «при действительном осуществлении попытки выразить в словах этот клочок бумаги он от этого истлел бы». В цикле объектов «Материальная поэзия» представлены этот (значащее истлевание) и другие сценарии речевой катастрофы, обращенной на сам медиум, традиционный поэтический носитель – листок бумаги. Именно так мог бы выглядеть следующий этап разобретения языка с целью добычи поэтической энергии/вещества, именно так могла бы выглядеть поэзия-после-языка.

«Негация письма и самоорганизация материалов

поскольку смерть языка тема подозрительно плодотворная для разного рода спекуляций, мне показалось важным заземлить это событие на некую конкретную материальность. невоспринятость дерридианской критики голоса обычно заставляет понимать язык через поголовье носителей, а их речь как нечто аутентичное, индексально связанное с телом и потому особенно хрупкое, особенно подверженное смерти. именно поэтому мне показалось важным ограничиться носителями письма, чья судьба может складываться не менее трагично, но более конкретно — в случае их разрушения по естественным или искусственным причинам.
что до последних, то важно иметь в виду, что поэты всегда стремятся трансцендировать язык, причем не только вверх, к нематериальности идеи, но также и вниз, «к самим вещам». не довести до абсурда, но эмулировать эту дейктическую страсть, показать, что происходит при исчезновении языка и в этом смысле (в отказе от медиума языка). ну и эстетика отвергнутых — из-за несоответствия вещам — стихов (скомканных черновиков, сожженных ранних стихов, etc)

Цикл объектов «Материальная поэзия» (бумага, земля, вода, пепел, смешанная техника) представлен на выставке «Дом голосов: на полях языка» (Лендок, 13-24 декабря). Фото с экспозиции (Д. Сулицына)

Рецензии:

Работа Павла Арсеньева делает акцент на исчезновении самого медиума письменного носителя — листка бумаги, таким образом заземляя событие смерти языка на конкретную материальность (а также испепеляя его и топя в воде), что в контексте работ, в основном приравнивающих язык к голосу носителей (включая сюда и название выставки, подразумевающее фоническую интерпретацию хайдеггеровской метафоры языка как «дома бытия»), выглядит немаловажным медиалогическим напоминанием: язык без медиума не существует и умирает не только со смертью носителей, но и с разрушением материалов и инструментов передачи.

L5 / syg.ma

Фестиваль «Форма», Москва,
2015

В cерии текстовых объектов «Фрагменты идеологического серфинга» смешиваются различные формы дисквалификации нижесказанного — от дисклеймеров чисто технического характера, заимствованных из фейсбука, до дисклеймров идеологических, оккупировавших современную публичную речь. Эти предупреждающие знаки используют однако тот же самый медиум естественного языка, который составляет существо и самих дисквалифицируемых высказываний, а иногда заражаются и риторическими чертами своего объекта. Таким образом, обнаруживая свою риторическую природу, эти формулировки проблематизируют и собственный институционный статус, порой разрушая всякие основания собственного существования. Натыкаясь на систематические дискурсивные ограничения, идеологический серфинг в конечном счете приводит к приостановке работы своей политико-риторической инфраструктуры. Эта забастовка языка начинается с одновременным обнаружением эстетического потенциала на руинах коммуникативного.

• «Город и эмоции» (Hybernská, Прага, 2017)

Telefon oder Radio sind im Industriezeitalter häufig als Metapher für den Mechanismus der dichterischen Inspiration aufgetreten, sie trugen in sich das heuristisch-metaphorische Potential, weil sie für die meisten Anwender immer noch ein Novum waren. Aus dem gleichen Grund war es erforderlich, diese mit Vorsicht zu verwenden, präzise den Gebrauchsanweisungen folgen, die mit diesen Geräten mitgeliefert wurden. Das dichterische Werk wurde ähnlich gedacht: Es war kein Ort für die Launen der Phantasie; es gab eine bestimmte existentielle Disziplin und einen Algorithmus in der Handhabung der Quelle dichterischer Inspiration, sodass bei einer Abweichung von diesem Algorithmus, Pfusch und Graphomanie zu werden droht. Die Spontaneität und Improvisation der Nutzer wurde durch den Industriegeist noch nicht so sehr geschätzt wie diese im postindustriellen Kapitalismus lobgepreist wird. In der Ära der immateriellen Arbeit gewinnen diese menschlichen Fähigkeiten nicht nur an Wert, sondern sie werden zudem defizitär und drohen in zu hohem Maße ausgeschöpft zu werden. Aber auch für künstlerische Technologien kommen harte Zeiten: Wenn Alles erlaubt ist, alle Medien möglich sind, dann kann es keine echte Revolte, keine Transmission aus sakraler Quelle mehr geben. Deshalb sieht das Büro für kulturelle Übersetzungen in einer Zeit des verdächtigen Kultes von Spontaneität und deren Aneignung durch das Kapital der Technologien des kreativen Durcheinanders, die Notwendigkeit, sich mit der Archäologie der verlorenen Media-Disziplin, die sowohl die technische als auch die künstlerische Rationalität umfasst, zu beschäftigen.

• Büro für kulturelle Übersetzungen, Leipzig (2015)

Newspaper texts discovered beneath wallpaper during renovations represent rhetorical artifacts of past epochs and even palimpsests of the unconscious of various epochs, but sometimes they also combine to form intricate textual collages that produce a “ready-written” effect. The necessity of separating the plaster from the delicate layer of wallpaper juxtaposes criticism of capitalist slavery with doctors’ warnings on the dangers of poisonous jellyfish from the 1960s, reviews of histories of Soviet literature from the 1980s with prerevolutionary notes of Parfum de fleurs, and a fragment of the headline “Their weapon is lying and slander” with a photograph of a “native landscape.” The language of Soviet newspapers, conventionally understood as a sort of self-negating bureaucratic jargon, is recombined according to the necessities of home-improvement and paradoxically begins to testify against the political here-and-now, despite its archaic quality in its own epoch. It is not exact [тут я не совсем понимают значение ‘точной’] representation or the complete inflation of the sign but the simultaneous combination that produces this strange effect of textual spiritualism. Venues:

• Manifesta10 Public Program, S-Petersburg (2014)