• Музей Павлова, 2021
• VI Уральская индустриальная биеннале, 2021

Начиная с XIX века экспериментальная физиологическая наука задавала тон не только в естественных науках, но и в культуре и, как не странно, немало повлияла даже на литературу. Наиболее известным концептуальным персонажем русского реализма является лягушка, препарируемая Базаровым, однако на это редко обращают внимание как на нечто большее, чем просто «мем» из школьной программы.

Об эстетике как прикладном разделе физиологии писал Ницше, спорил Андрей Белый и сверяли свои теоретические ориентиры русские формалисты, однако эта смежная – для науки и литературы – история еще требует своей реконструкции, задачу чего и ставит перед собой инсталляция-исследование «Рефлексология русского стиха».

Иван Сеченов, основатель русской физиологии, автор «Рефлексов головного мозга» (1866), прототип Базарова.

Все началось с французского экспериментального физиолога XIX века Клода Бернара, который еще при жизни становится легендой – причем, не только в науке, но образцом и для литературной программы «экспериментального романа» Эмиля Золя (1879). Экспериментальным в натуралистическом романе является как раз то, что в нем позаимствовано из физиологической науки или даже конкретно из труда все того же Бернара – «Introduction à la médecine expérimentale» (1865), который Золя переписывает практически дословно, меняя в нем слово«медицина», но слово «роман». Первый случай применения понятия «эксперимента» к литературе таким образом оказывается текстологически обязан физиологии. Наконец опыты Бернара повторяет – находя в них ошибку – Сеченов, считающийся основателем русской физиологии и учителем Павлова, а также по совместительству прототипом того самого Базарова (Тургенев посещал лекции Сеченова).

J.-E. Marey, Inscriptions des phenomenes phonetiques

В отличие от литературы, в случае современной Бернару экспериментальной науки о языке дело не ограничивается заимствованием идей, и в ней используется та же самая записывающую технику, которая уже определила успех французской физиологии и прославила имя изобретателя Жюля-Этьена Марея. Экспериментальная фонетика настаивает на необходимости исследования живого языка в отличие от того анатомического театра, который на протяжении веков устраивали до этого филологи с языками мертвыми. По этой причине Бреаль и другие предлагают записывать произносимые звуки «наживую».

Однако там, где наука о языке вытесняет предшествующие эмпирические эксперименты и несет память о технологии, которой она обязана своим рождением, только в оговорках (какой является понятие «акустического образа», т.е. графического изображения речевого потока на поверхности записи), литература смутно догадывается о своем технологическом бессознательном, но сопротивляется утрате связи с Реальным. Так, эпистемологическим бессознательным заумной поэзии (в версии Крученых) является эмпирическая фонетика, а это в свою очередь, указывает и на их общее технологическое бессознательное – фонограф.

Фонофотограф Скотта из J.-E. Marey, Inscriptions des phenomenes phonetiques. Part 1. Methodes directes // Revue generale des sciences pures et appliquees #9 (1898)

Подтверждает эту гипотезу и позднейшее институциональное поведение Александра Туфанова, организовавшего «Заумный Орден» и предлагавшего открыть в ГИНХУКе фонетическую лабораторию», ориентируясь на тот трансфер научности, который уже осуществляемый там Матюшиным из психофизиологии зрения Гельмгольца. Если Крученых не раскрывал свои научные источники вдохновения, ограничиваясь только указанием на «Пощечину общественному вкусу», то Туфанов прямо указывает на Павлова и Бехтерева, занимающихся психофизиологическими исследованиями в те же годы и в том же городе.

Обложка и разворот из книги Александра Туфанова «К зауми. Фоническая музыка и функция согласных фонем» (Петроград, 1924)

Характерно, что в этом эпизоде смежной истории экспериментальной науки и экспериментальной литературы имеет место не просто «трансфер идей», но лежащая в общем основании лабораторная установка и конкретное лабораторное оборудование, сборное и пересобираемое под конкретные лабораторные задачи– сперва используемые для фиксации сокращения мускулов лягушки с помощью графических методов, затем в кардиологии (Мареем), а сразу вслед за этим для записи далектов (Бреалем). Наконец именно оборудование физиологической лаборатории оказывалось привлекающим современную ему литературу – сначала в прозаическом пересказе (Базаров, 1862), затем в методологической эмуляции (Золя, 1879) и наконец в фонетико-поэтическом эксперименте (Крученых, 1912, Туфанов, 1924).

В своем проекте «Рефлексология русского стиха» Павел Арсеньев реконструирует эту смежную историю экспериментальной науки и литературы психофизиологического цикла– через лабораторное оборудование (психо)физиологов, в котором оказываются зажаты поочередно лягушка и носитель региональных диалектов (кимограф) или с которым сталкиваются поэт-заумник и Лев Толстой (фонограф), и наконец где пересекаются русская и французская фонетика и этно-политика.

Связанные публикации и выступления

25 июля 2020: «Поэтическая экономия слова как такового vs. психофизиологии зауми» приглашенная лекция в школе Paideia

21 ноября 2020: ««Объективная поэзия» и телесная трансмиссия ритма» лекция для студентов школы Paideia

Тема ритма в поэзии может быть раскрыта психофизиологически: уже Андрей Белый откликался на экспериментальную эстетику Фехнера, а многие другие на рубеже веков — от символистов до материалистов — были озадачены проблемой психофизилогического интерфейса, отсюда и происходит частая квалификация ритма как «вселенского» или артериального. Если ритм — ключевое измерение поэтической речи, которое поддается объективации (как в живописи — цвет), тогда верлибр является чисто лабораторным изобретением, преодолевающим ограничения адександрийского стиха («Кризис стиха» Малларме), провоцирующим интерес к речи народа, ну и в конечном счете закладывающая основания для будущего изобретения совершенно беспредметной поэзии, состоящей из одних звуков — зауми.

В1912 году поэт-заумник Алексей Крученых только начинает сотрудничать с издательством «Гилея», Фердинанд де Соссюр заканчивает свой последний курс общей лингвистики в Женевском университете, а на широкий рынок выходит дисковый фонограф Эдисона. Эти факты кажутся никак не связанными, пока не мы не станем рассматривать историю экспериментальной литературы и экспериментальной науки как смежную историю (joint history). Если о заумной поэзии в начале века еще никто не слышал, курс «Общей лингвистики» слышали только посетители курса Соссюра, то техническое изобретение Эдисона, кроме всего прочего, позволяло услышать даже голоса уже умерших людей – как, например, жену самого изобретателя.

В своей лекции Павел Арсеньев объяснит, как все это связано и причем здесь физиология, а также какие литературные и научные события, идеи и оборудование уже за полвека до этого связали обезглавленных лягушек и носителей провинциальных диалектов, отцов и детей, экспериментальную фонетику и экспериментальный роман.

цикл объектов

С того момента как творческий акт стал автономной ценностью и перестал зависеть от созданного произведения, поэзию преследует соблазн материализации нематериального. Дело, конечно, не только в самом «акте», но также и том сговоре автора с материалом, который позволяет этому акту состояться. Как полагает Т. Мортон, «когда пишется поэзия, автор заключает сделку с бумагой, тушью, текстовым процессором, деревьями, редакторами, воздухом…».

Целью нового цикла объектов стало схватить творческий акт в его связи с различными материальными акторами и машинерией объектов. В сущности это вопрос о том, как артистический художественный субъект может быть подключен к объекту/материалу в новую эпоху. Если ранее поэзия характеризовалась наличием сильного трансцендентального субъекта, диктовавшего и предписывавшего, возможно теперь настало время для самоорганизации материалов и существования поэзии в более объективной форме.

• «Folie avant (et pendant) la lettre» (Нерваль & Вальцер). Литература на краю

Специфичность письма таких авторов как Нерваль или Вальцер состоит не в новом стиле или специально изобретенной орфографии, но в расширении самого понятия о том, как и где писать, создающем новую медиа-антропологию письма. Так, стиль Нерваля, был скорее следствием (пусть, возможно, и осознанным) дефицита бумаги, которую ему выдавали в психиатрической лечебнице, тогда как в случае Вальцера ‘карандашный метод’ состоял в том, что он писал только на полях газет. Мы знаем их произведения в удобной верстке и прекрасно напечатанных изданиях, в данном же объекте предпринята попытка реконструкции материального и производственного субстрата их писательской практики.

Автор благодарит Дарью Зайцеву за техническую помощь в подготовке проекции.

• «Je est un autre» (Рембо). Субъективные тени на стене

В своем письме 1871 года, где появляется эта знаменитая формула, Рембо также озвучивает надежду, что когда-нибудь настанет эра ‘poésie objective’ (объективной поэзии). Как поясняет Рембо, поэзия прошлого была организована вокруг субъекта, оставаясь просроченной мечтой гуманизма, именно по этой причине объективная поэзия должна передать инициативу другому и довести практику поэтической трансформации вплоть до полной утраты всякой изначальной идентичности.
Так, посредством отказа от субъективной корреляции, поэзия устремлялась к своей еще более древней мечте – избежать языкового опосредования и говорить о самих вещах, а не о словах. Как известно, позже формула такого лирического аутсорсинга мигрировала в прикладную политическую риторику и стала особенно распространенной во второй половине XX — начале XXI века («Je suis Charlie», «Мы все немецкие евреи», etc).

• «Disparition illocutoire» (Малларме). Книга художника, полная сомнений о результате броска костей

Если Рембо все еще представляет своим творчеством драму субъекта, у Малларме последний уже оказывается эффектом поэмы, самоорганизующейся на белизне страницы. От опыта систематического ускользания речевая инициатива переходит к материальному событию (происшествию) поэмы, которое она же сама и описывает. Сопротивляясь лирическому идеализму, Малларме постулирует свой собственный лирический материализм. Его знаменитая «типографская поэма» дала рождение сразу двум главным традициям «поэзии в расширенном поле»: с одной стороны, поэзии в графическом пространстве страницы (куда можно отнести livre d’artiste, леттризм всех видов, а также то, что может быть названо «объектно-ориентированной поэзией»), а с другой — комбинаторной поэзии (УЛИПО, «опосредованное производство случайности» и все технически вдохновленные формы). Если поэма обретает измерение самообращенности, становится собственной референцией, то речевое исчезновение поэта происходит в том числе в пользу множества различных стратегий чтения, которое допускает объективное устройство поэмы. Интуиция же материальности означающего была связана с уверенностью Малларме в том, что в распоряжении поэта нет ничего кроме слов (фонем или графем). В этом смысле его метод поэтически радикализовал метод (и сомнения) Декарта («нет никакой реальности, кроме реальности моего сомнения в собственном существовании») и мог бы провозгласить: « J’écrit (des signes) donc je suis» («Я пишу и, следовательно, существую»).

• «Если стихотворение бросить в окно…» (Хармс)

Даниил Хармс утверждал: «Если настоящие стихи бросить в окно, то оно должно разбиться». Каждый поэт учреждает свое понимание стихов на основании некоего свойственного именно его машине вдохновения жесту. Так, перлокутивный эффект поэтического высказывания по Хармсу — разбитое окно, разрушенная гладь взгляда на мир.

Впервые эта пространственная композиция была представлена в рамках Manifesta10, у окон дома, в котором жил Хармс, сочетав реконструкцию его инструментальной метафоры письма с ее испытанием на его собственном жилище, а оммаж — с атакой. На выставке «Souvenirs from nowhere» (Matadero, Madrid) была предпринята повторная реконструкции этой прагматической метафоры в качестве происшествия перед открытием.

2016, Matadero (Мадрид).

Oткрытие 25 ноября 2016 (до 8 января 2017)

Фото
 из резиденции и с экспозиции

(далее…)